Il senso della morte e l’amore della vita

САВЕЛИЙ ПЕТРОВИЧ РАЗНОЛАПУШКИН, КУПЕЦ первой гильдии уездного города N, пробудился по утру в добром расположении духа, что случалось с ним крайне редко в силу скверного характера и заскорузлого нрава. Он долго и с удовольствием умывался, приплясывал и тряс лохматой рыжей бородой. Откушавши тушенного барсука с красной капустой и кнёдлем, Разнолапушкин оделся, приголубил на прощание свою любовницу Матрену, похлопал ее поощрительно пониже пышного шлейфа да и вышел в заиндевелое январское утро.

Ах, какое это было утро! Вьюга только, только улеглась. Небо лазоревое, без облачка; а по краешку — багряные росписи зари. Снег падал, кружился над крышами домов, опускался на землю, облеплял ветви деревьев и булыжники мостовых, поблескивал серебряной россыпью на церковном шпиле и весело похрустывал под ногами. Морозец кусался, больно щипал за нос и щеки, пытался отогреться человеческим теплом. Изо рта вырывалось дыхание, клубилось молочно-белыми парами и снова пропадало.

На улице Старых Фонарей Савелий Петрович оглянулся и замер: ужас вцепился своими костлявыми пальцами в его спину — напротив витрины кафе La belle Aurore парила рыжеволосая девочка с зайцем, а через нее, как сквозь туманную пелену, виднелись столики с изогнутыми ножками и стулья, медные светильники, наивные пейзажи на стенах и вереницы баночек с вареньем в шкафах по обе стороны двери. Девочка подрагивала в порывах холодного ветра, разговаривала с плюшевой игрушкой, и наконец, заметив обезумевшего от увиденного купца, с деловитой неторопливостью направилась к нему: «Вот и ты, Разнолапушкин… Мы тебя давно поджидаем!»

Вокруг ни души. Лишь черные проемы окон глазницами на черепах домов зияют. Разнолапушкин ускорил шаг, перекрестился трясущейся рукой и припустил по закоулкам. Быстрей. Быстрей. От греха подальше. Душа всполошилась, сердце из груди на волю рвется. Волосы на голове зашевелились, дыбом стоят.

В контору он ворвался запыхавшись: лицо сизое, шуба расстегнута, соболевая шапка набекрень. Глаза выпучил, губами шевелит. Толком сказать ничего не может, хрипит. Потом, слава богу, отошел. Коньяку стопочку выпил. Груздь маринованный съел. Уселся возле окна и весь день во двор выглядывал. Видно — боязно ему. Так и не принимался за дела.

Как начало вечереть, он засобирался. Попрощался со всеми сердечно, черную кошку, которая завсегда на лавке под окнами сидела, яблочным пирогом угостил, за ушами погладил. А вот до дому Разнолапушкин так и не добрался. Никто не знает, куда он пропал. Только собаки выли к ночи: хрипло, надрывно. Будто что-то ведали, да объяснить не могли, горемычные.

Sind wir nur Freunde?

Baby, ich habe von Dir geträumt. Du saß mit Rob M. im Speisewaggon eines Zuges irgendwo an der Grenze zu Mexiko und warst angezogen wie ein typischer amerikanischer Sheriff: ein hellblaues Hemd, eine dunkelblaue, fast schwarze Hose, eine Polizeimarke. Ich sah Dich, in ein Gespräch vertieft, von draußen. Ich kannte Dich, vermochte aber meine Unsicherheit nicht zu überwinden und ging an Dir vorbei, obwohl sich jede Zelle meines Körpers nach Deiner Nähe sehnte. Ich tappte in der Dunkelheit herum (eigentlich in einem anderen Land). Meine Gedanken kreisten um Dich.

Schließlich drehte ich mich um und ging zurück zum Zug. Rob war verschwunden. Du warst allein. Ich rief Deinen Namen und klopfte gegen die Fensterscheibe. Du hörtest mich. Du sahst mich und deutetest mit einer Geste an, ich solle mich zu Dir gesellen. Du freutest Dich mich zu sehen. Wir unterhielten uns. Rob kam zurück, verabschiedete sich, nicht ohne ein paar Witze gemacht zu haben. Wir waren verlegen. Ein Mann und seine kleine Tochter, die wohl Emiliana war, stiegen ein und setzten sich in die Sitzreihe vor uns.

Ich war froh und aufgeregt. Ich dachte nur noch daran, was später passieren würde, weil ich wollte, dass Du mich magst und Dich zu mir hingezogen fühlst. Wir teiltlen uns irgendwelche Neuigkeiten mit. Die Bedienung trat an uns. Ich bestellte einen Tee und hoffte inständig darauf, dass Du nicht sofort merkst, was für ein Freak ich doch sei. „Ist das deine Freundin?“ fragte Dich die Bedienung auf Spanisch, aber ich nahm Dir den Wind aus der Segel und antwortete hastig: „Nein, wir sind nur Freunde.“ Sie lächelte. Ich lehnte mich an Deine Schulter und wisperte leise: „Sind wir nur Freunde?“ Du küsstest mich dreimal auf die Schläfe und entgegnetest genauso leise: „Wir sind nur Freunde. Alles andere muss keiner wissen.“ Ich war vor Glück überwältigt. Jetzt weiß ich, dass Deine Küsse real waren. Du bist aufgewacht und hast mich geküsst, weil ich im Schlaf so süß ausgesehen hätte.

Danach verschärfte sich die Situation. Die Polizei räumte die nahe stehende Lagerhalle, in der ein Drogenkartell sein Vermögen mit Rauschgiftgeschäften verdiente. Kein Traum ohne Action! Laute Schüsse übertönten das Geschrei. Ich hatte Angst und duckte mich. „Ich kenne das“, sagte ich, „Ich habe solche Situationen bereits erlebt.“ Zuerst versteckten sich der Vater mit der Tochter, dann lehntest Du Dich mit dem Rücken gegen meine Brust, und ich umschloss Dich mit meinen Armen. Du warst bei mir. Ich spürte Dich und vergaß die Gefahr.

Mit diesem Gefühl der Geborgenheit bin ich wach geworden, habe Dich geküsst, mich an Dich gekuschelt und meinen Traum erzählt. Du warst sehr langsam und zärtlich. Ich war sehr glücklich. Am liebsten würde ich mich mit Dir in so eine glückselige Sekunde für ewig einhüllen.

Oder, oder wir erfinden diese glückseligen Sekunden, Minuten, Stunden, Tage, Nächte, Wochen, Monate, Jahre immer wieder aufs Neue, denn die Mühe lohnt sich wirklich.

Ein Ersatzkuss

Der Liebeskummer ist elendig einsam. Mein Herz zerspringt im Leibe. Am Wochenende nach der Party, wenn der künstliche Lärm verhallt ist, kommst Du über mich wie ein Alptraum inmitten einer trostlosen Grabesnacht, und ich spiele Russisch Roulette mit meiner extrahierten Seele. Mit einer Flasche Whisky in der Hand torkele ich sternhagelvoll an den Gleisen entlang in der Hoffnung, dass ein vorbeifahrender Zug mich erwische. Ich zucke enttäuscht jedes Mal, wenn der Zug das Gleis verfehlt, den Boden erschüttert und mich nur blendet, aber leider verschont.

Ich liebe Dich. Ich weiß, warum Du mich nicht lieben kannst. Ich weiß. Ich weiß. Felix ist in mich verliebt. Obwohl ich keine Gefühle für Männer hege, habe ich ihn geküsst. Richtig geküsst. Auf den Mund. Ungleich Dir wollte ich ihm diesen Wunsch nicht verwehren. Ich habe ihn geküsst, so wie ich Dich küssen würde, hättest Du ja gesagt, hättest Du mich geküsst, würdest Du mich lieben können. Ich habe auf ihn herabgesehen, meine Augen geschlossen, meine Hand in seinen Nacken gelegt und ihn geküsst. Ich dachte dabei an Dich. Ich dachte an Deine Augen, an Dein Lächeln, an den Duft Deiner Haare. Ich dachte an Deinen Hals und daran, wie gerne ich mit Dir ficken würde. Ich dachte an Deine Brüste, an Deinen Bauch, an Deine Fotze. Woran denn sonst? Du riechst nach Orangenblüten, er hat nach Tabak gerochen. Was soll’s! Ich wurde trotzdem steif.

Das war ein warmer, langsamer, langer Kuss. Unsere Lippen haben sich berührt. Unsere Zungen haben zueinander gefunden. Unsere Atemzüge haben sich vermischt. Bloß haben wir zwei verschiedene Menschen geküsst. Er hat mich geküsst, während ich Dich geküsst habe.

Der Kuss hat alles verschlimmert. Du bist eine smarte Tyrannin! Jetzt schreibt er mir Liebesbriefe, wie ich sie Dir schreibe und sagt, er liebe mich, wie ich Dich liebe. Das macht mich rasend wütend. Ich würde Dich lieber hassen, aber ich wache auf und denke an Dich, ziehe mich an und denke an Dich, gehe nach draußen und denke an Dich, zähle die Sekunden bis zu dem Augenblick, in dem ich Dich wiedersehen oder Deine Stimme hören werde — und denke an Dich, und denke an Dich, und denke an Dich… Grenzdebiler Schwachkopf!

Инструкция любящей зайчихе

ПРОХОДЯ МИМО ОСОБНЯКА ТРИ Плютли, Цли Польти услышала громкую ругань и звуки подозрительной потасовки. Такие звуки обычно издают тяжелые предметы, вступившие в интимный контакт с непоседливыми головами неверных мужей. Так звучат миксеры, кухонные комбайны, кастрюли, разделочные доски и лопаты.

Цли Польти не спеша направилась по тропинке, полюбовалась яркими гиацинтами, коснулась рукой ветвей молодой ивы, вдохнула свежий воздух и робко постучалась.

Три Плютли открыла дверь. В руке она держала чугунную сковороду. Ее волосы были растрепаны, а лифчик съехал набок. Цли Польти испуганно попятилась.

— Да ты заходи, — хмуро произнесла Три Плютли, — заходи, не стесняйся. Посмотри на этого героя.

Под столом сидел Янь Викли, провинившийся муж Три Плютли. Круглое лицо Янь Викли украшали исполинская шишка на лбу и синяк под глазом.

— Под утро пришел… жених толстопузый. С кем ты шлялся, скотина лопоухая?

Янь Викли всхлипнул:

— Ну, прости меня. Ну, прости меня, Три Плютли. Я не виноват. Я не хотел. Я был пьян. Она меня соблазнила. Она во всем виновата, эта дрянь, эта шлюха. Она налила мне шампанского, она угостила меня клубникой. У нее волнующая грудь, карие глаза и пухлые губы. Я забылся. Я тебя люблю. Я слабый мужчина. У нас с тобой два дня не было секса. Я измучился. Я исстрадался. У меня есть потребности. Я больше не мог так жить. Она меня обняла, она жадно впилась в мои губы. Я вырывался, поверь мне, вырывался. Минуты две вырывался. Потом закурил и уснул. Потом опять вырывался. Поступал и возвращался. Поступал и возвращался. А она не выпускала. И так три раза. А потом я подскользнулся и упал. Поступал и возвращался. Поступал и возвращался. И к богу взывал. И стонал, и хрипел, и срывался на крик. Я – жертва. Я ни в чем не виноват. Поверь мне. Я не могу без тебя жить. Она мне безразлична. Эта ночь не имеет для меня никакого значения. Я тебя люблю. Ну, прости меня.

Три Плютли приладилась, размахнулась и еще раз стукнула Янь Викли по голове сковородой. Янь Викли взвизгнул и забился в дальний угол.

Цли Польти покраснела и незаметно покинула сцену семейных разборок.

Она пришла домой, взяла на кухне скалку, зашла в рабочий кабинет и стукнула по голове Утли Пушти, который разрабатывал новую компьютерную игру. — За что? — обиженно взвыл Утли Пушти. — Сам знаешь за что, изменник мерзкий! — злобно топнула ногой в красной туфельке Цли Польти. – Профилактика! Утли Пушти раззявил от обиды рот.

В спальной комнате Цли Польти разделась, плюхнулась на стул и взяла красную гелевую ручку. Полчаса спустя она залезла в ящик стола, нашла электроизоляционную ленту и приклеила под репродукцию картины Гюстава Курбе Происхождение мира испещренный неровным почерком тетрадный лист:

Инструкция любящей зайчихе

1. Зайчиха — не личность. Зайчиха без зайца — ничто. Зайчиха без зайца теряет право на существование и становится гротескностью.
2. Зайчиха — всегда и везде — должна помнить, что была создана исключительно для того, чтобы сделать жизнь зайца простой и приятной.
3. Зайчиха — в любое время суток, в любом месте — должна быть готовой по первому приказу раздвинуть ноги, деликатно распластаться на подручных средствах, перевернуться на живот, опуститься на колени.
4. Зайчиха — с благодарностью и наслаждением — должна стирать зайцу носки, которые он заботливо приставил к стиральной машины в ванной комнате или бросил для озонирования воздуха под кровать.
5. Зайчиха должна готовить зайцу сбалансированную еду с оптимальным количеством белков, жиров и углеводов.

   Сбалансированное питание поддержит в зайце бодрость. Заяц сможет полностью посвятить себя трем секундам прелюдии, залезть на зайчиху, слезть с зайчихи, поблагодарить за предоставленные отверстия, отвернуться и довольно захрапеть.

6. Зайчиха должна быть предельно вежливой и обходительной. Если зайчиха по приходе домой застала зайцa на лучшей подруге, зайчиха на должна орать на весь дом. Зайчихе стоит соблюсти правила этикета, как то: подержать свечу, включить располагающую музыку, помочь любовной паре испытать максимум удовольствия, угостить свежим кофе и пончиками с абрикосовым вареньем.
7. Зайчиха должна приветливо встречать трусы зайца.

Эти элементарные правила помогут зайчихе сохранить здоровый климат в семье и обеспечат долголетие, умиротворение и счастливые, доверительные отношения.

Евстигнея пишет мемуары

К МАЮ МЕСЯЦУ МЫ наконец переехали, – в новый деревянный дом у реки. Прошедшая зима оказалась такой необыкновенной. Сначала долго не падал снег, дул сильный ветер, ломал тонкие ветви деревьев, носил в колдовском танце по дорогам гербарий опавшей листвы: медные, бордовые, оранжевые листья осин, кленов и тополей. Вскоре наступили заморозки; за ночь земля как пропала, утонула под пушистым слоем снега.

Зима наступила злая и суровая. Мороз гулял по сугробам, заглядывал в окна, пробирался назойливым сквозняком сквозь щели в стенах; гудел в темноте, тоскливо звал свою верную спутницу – метель. По ночам выли волки. Никто не осмеливался податься в лес за дровами. Задерёт хищник лошадь. Всем было страшно.

А детворе всё в радость, всё в забаву. Наденут тулупы овечьи, шапки меховые, валенки да гурьбой на замерзшее озеро или с горы на санях кататься. Снеговиков налепят, крепость построят высокую и ну в снежки играть. Щеки у них раскраснеются, – жарко. Все нипочем.

Я же ужасно мерзла. Моя душа не принимает холодов и пурги. В зимнее время одно спасение на печи. Укроешься одеялом, примостишься поудобней и заснешь под равномерное тиканье будильника. В новом доме и печи-то нет, один камин.

Весна явилась на суд заждавшихся сельчан так же внезапно. Вечером я бросила прощальный взгляд на запорошенную дорогу, а утром светило солнце. Яркие, благодатные лучи ласкали закоченелый лик земли. Весна пришла. Растопила снег, согнала с гор в долину, наполнила сонные ручьи водой, освободила реки от оков, согрела своим дыханием деревья, и вскоре появились первые цветы: подснежники, крокусы, лютики, колокольчики ландыша…

***
Галина заглянула Евстигнее Ивановне через плечо и насмешливо улыбнулась:

– Всё пишешь?

– Вестимо – пишу. Я попрошу тебя мне не мешать. Мне всегда казалось, что в новом доме, где значительно больше места, легче найти уютный уголок и провести немного времени наедине с собой в томных раздумьях, отдыхая от серости будней.

– Так ты и нашла себе уютный уголок… весь чердак заняла… куда уж больше места!

– Ты меня совсем не ценишь, – привередливо забубнила себе под нос Евстигнея. – Я ведь, можно смело сказать, не лишена разума, полноценный член общества, существо тонкой душевной организации. Меня даже звали… как его?.. в Менса. Но я не пошла. Из принципа не пошла, ибо презираю возвышение одного здравомыслящего существа над другим.

Евстигнея начинала входить в свою новую роль и, признаться по совести, ей весьма нравился собственный голос и изящная манера выражаться.

– Мне необходим покой, тишина. Я не могу жить в сарае. Ты сама пыталась жить в сарае? Нет! Даже в старом доме, ты где жила? Правильно – в горнице. На постели мягкой спала. А я…

– Нет уж, послушай, – перебила Галина унылую речь козы. – Когда ты жила в сарае? Ты вечно околачивалась в сенях, требовала пирогов да подушек на лебедином пуху.

– Ты все-таки иди, Галина, иди, – обиделась Евстигнея. – Знай совесть. Не мешай творческому процессу. Пора уже подумать об обеде, скоро малый из школы прибежит. Что на обед-то будет?

– Ты же на диете последние три часа пребывала…

Евстигнея поглядела на хозяйку, отвернулась, вставила в старенькую пишущую машинку „Ундервуд“ новый лист бумаги, на секунду задумалась и продолжила сочинять свои мемуары – в гордом молчании.

Со светлым праздником Рождества Христова!

ДЕКАБРЬСКИЕ НОЧИ БЫЛИ МОРОЗНЫЕ. Суровой выдалась зима в тот год, нелепо зеленела на фоне белого полотна колючая хвоя сосен и кедров. Ледяные поля замерли в недоумении, бросая косые взгляды в сторону бледного лика луны. Вода в ручьях и реках покоилась под толстым слоем льда. Чуть свет рыбаки и непоседливые мальчишки торопились к лесному озеру в надежде найти удобное местечко. Просверлив прорубь, усаживались и просили святых хоть о каком-то улове. Серебристыми хлопьями падал снег, застилал землю, укутывал ветви деревьев пушистой шалью.

Деревня, что у подножия гор, пробуждалась, утомленная работой и бедностью. В окнах мерцали лампадки, начинали просыпаться домочадцы: дети готовились к походу в школу, которая находилась в трех километрах, мужья торопились на службу, а оставшиеся в хозяйстве женщины занимались хлопотными домашними делами.

***
– Покушать бы чего, – сварливый голос раздался из амбара, Галина вздрогнула и оглянулась.

Приоткрыв дверь и вытерев ноги о полосатый половик в сенях, в каморку вошла серая коза. Евстигнея Ивановна жила четвертый год в скромном хозяйстве Галины. Летом она паслась на горных полянах, баловала себя травой, а в холодное время платила за заботу и кров молоком, из которого впрок изготовляли творог и сыр.

Галина поглядела на козу, которая неловко усаживалась на табурет возле стола и предложила:

– А не поискать ли нам, не поскрести по амбарам да по сусекам? Авось и завалялась краюха хлеба или кусочек пирога…

– Не надо по сусекам, – испуганно перебила Евстигнея Ивановна хозяйку. – Забыла, что в прошлый раз случилось? Кондитерское изделие твое? Колобок? Колобок второй год в Шервудском лесу бесчинствует, гоняет добрых людей, не дает девицам покоя. Всякий стыд потерял, разбойник окаянный.

Галина густо покраснела и принялась помешивать ложкой пшенную кашу, варившуюся в старом котле.

– Что там? Опять каша? Пшенная? – недовольно заерзала и нарушила тишину коза. – Кашу не буду. Ешьте сами. Мне бы оладьев с пылу-с жару да со сметаной. Или, я вот слышала, у пристава пирог заморский пекут – „На-аапо-ле-он“.

– Вот и иди к приставу, раз у него хорошо. Авось и оладьями накормят. Может даже лакомство перепадет, – посоветовала медовым голосом Галина и задорно улыбнулась козе.

Евстигнея вздохнула, взяла со стола краюху черствого хлеба и отправилась в соседнюю комнату, где стоял черно-белый телевизор с морским названием „Чайка“.

– Сегодня важный эпизод, – пояснила она хозяйке. – Луис Диего пробудится из комы и узнает, что его сына, Хосе Луиса, похитили инопланетяне из созвездия Кассиопеи, а жена вышла замуж за двоюродного деда соседа брата знакомого мамы ее первого мужа, который пропал бесследно в зарослях Перу, когда искал местонахождение утонувшей Атлантиды и так и не узнал о рождении дочерей-близнецов, родившихся десять месяцев после его пропажи.

– В общем – всё очень сложно, – закончила Галина объяснения назойливой животинки.

– Ну, это от интеллекта зависит, – надменно произнесла та и покинула комнату с гордо поднятой головой.

Весь день Галина провела в работе. В первую неделю после Нового года наступало торжественное время Рождества. Галина всегда с удовольствием вспоминала детство, когда под праздники дом наполнялся добрым, торжественным настроением. В воздухе пахло печеньями с изюмом и орехами, а к столу подносили вкусные блюда и соления. Порой, если год выпадал удачным, дети получали подарки: веселых кукол с льняными волосами и в ситцевых сарафанах, плюшевых зверят, поглядывающих заговорщически на своих новых друзей, оловянных солдатиков, которые не хотели стоять и быстро терялись в темных углах домов. Жители деревни собирались в просторном здании сельского клуба и праздновали допоздна, с веселыми плясками и песнопением.

***
Под вечер на улице разыгралась вьюга. Одинокие путники, возвращающиеся домой или торопящиеся по своим делам, отчаянно боролись с холодным ветром.

Во дворе кто-то был. „Муж“, – сразу подумала Галина. Она торопливо взяла керосиновую лампу и вышла на крыльцо. Три старца в забавных одеяниях, запорошенные снегом и уставшие с дороги, сраз заметили вышедшую им навстречу хозяйку.

– Мир и благодать дому твоему, – раздался в темноте хрипловатый голос одного из них. – Мы странники, наш путь лежит в теплые восточные земли. Не приютишь ли нас на ночь?

Галина вздохнула и подумала о том, что в доме едва теплилась печь, а на столе стояли постная пшенная каша, ржаной хлеб и подслащенный чай. „Негоже отпускать добрых людей в такую погоду“. Галина раскрыла дверь и жестом пригласила гостей войти.

Вскоре вернулся с работы хозяин. Дети уселись к ногам мудрецов, слушали истории о дальних краях, где не бывает снега и живут дивные звери. Они благоговели перед чудаками, но все же слегка им не верили и потому строили тайные планы, мечтали увидеть все своими глазами и перешептывались. Галина накрыла стол и позвала всех на скромную трапезу.

Зимой спать ложились рано. Накормив гостей, чем Бог послал, она приготовила всем постель, уложила детей и прошлась еще раз по дому, чтобы убедиться, все ли в порядке. „Завтра будет новый день. Такой же как сегодня. Короткий и унылый“, – грустно размышляла Галина, везде погасила свет и отправилась на покой. Она долго не могла заснуть и думала, прижавший к мужу, чтобы не мерзнуть, о предстоящем празднике. Сон был беспокойным.

***
Деревня, что у подножия гор, пробуждалась, утомленная работой и беднотой. В окнах мерцали лампадки, начинали просыпаться домочадцы: дети готовились к походу в школу, которая находилась в трех километрах, мужья торопились на службу, а оставшиеся в хозяйстве женщины занимались хлопотными домашними делами.

Галина вышла на кухню и зажгла керосинку. Она взяла березовое полено из сеней и направилась к остывшей после ночи печи, но замерла, не веря своим глазам. Стол был празднично накрыт и ломился от изобилия яств и напитков: здесь были и румяный гусь, и молочный поросенок с яблоком в пасти, жирные сибирские пельмени и жаренная рыба в соусе из сметаны, фрукты и экзотические салаты, вино и клубничный компот для детей. В зале красовалась елка, украшенная блестящими шарами и горящими гирляндами, а под елкой лежали подарки.

Старцев простыл и след. Каспар, Мельхиор и Бальтазар давно находились в пути, спешили к Тому, кто родится ночью, с робкой надеждой в сердце следуя Звезде.

Морозное утро. Бледный месяц освещал путникам дорогу, а звезды горели на черном атласе небосвода яркими свечами. Под ногами хрустел снег, а на ветках деревьев поблескивал иней.

Галина накинула овечий тулуп и выбежала на улицу. Улица была пустая, лишь на сосне возле дороги сидел филин. Он поглядел на радостную женщину, сверкнул черным глазом и улетел вслед за старцами.

Новый год

РАССВЕТАЛО. ХОЛОДНЫЙ ВЕТЕР ПРОБИВАЛСЯ сквозь щели в стенах дома и гудел по пустым комнатам. Она долго лежала на кровати, с испугом разглядывала серый потолок в водяных узорах. Слева от комода с потолка свисал провод без патрона и без лампочки. Комната была обставлена бедно, а обои с розовыми динозавриками вызывали, по крайней мере, непонимание.

„Где я?“ – пыталась она тщетно вспомнить. В голове недружным хором орали мартовские кошки и требовали опохмелиться. В глазах мельтешило. Держась за лоб прохладной ладонью, она поднялась и подошла к окну. Небо, темно-синий ковер с замысловатым узором звезд, распростерлось над деревней. На улице стояла кромешная тьма, лишь на востоке появлялись первые солнечные разводы. Ночь противилась дню. Шел снег.

Она накинула мохеровый халат и испуганно ойкнула, заметив свое отражение. Из мутного зеркала на стене на нее глумливо пялилась незнакомка с растрепанными волосами и броским макияжем, нелепо размазанным по всему лицу. Поражали груди: они выглядывали из глубокого декольте и, кажется, хихикали. „Что ж это делается?“ – негодующе прошептала она, потуже завязала пояс и пошла искать виновников.

***
В коридоре неровными рядами стояло барахло. Здесь можно было заметить и железную спинку от кровати, и пустые банки из-под варенья, и старые лыжи, и сейф, дверца которого была закрыта, а код давно потерян.

Из глубины лабиринта маленьких комнатушек и извилистых переходов раздавались неясные звуки. Она прислушалась и пошла навстречу веселой, новогодней музыке. „Тоже мне Ариадна нашлась“, – прошептала она иронично и выругалась, больно ударившись коленкой об угол пыльного сундука.

На кухне сидел выпивший Дед Мороз в красных стрингах и сердито выискивал в березовой кадке крупный огурец. На столе преобладал беспорядок, а посередине комнаты в обнимку с эльфами похрапывал лось Иннокентий, известный в окрестностях под именем Рудольф. Сизый от постоянного употребления горячительных напитков нос Иннокентия светился в свете лампадки кровавым рубином.

– Н-да, – многозначительно произнесла Снегурочка и уселась на лавку супротив пожилого родственника, которого она, честно сказать, недолюбливала.

Дед Мороз что-то буркнул, радостно промычал, выловив огурчик из рассола, и зажевал его с видимым удовольствием.

– Тебе бы не мешало одеться, – апеллировала внучка к совести зарвавшегося деда. – Люди увидят такую срамоту, стыда не оберешься.

Дед Мороз хотел возразить, но усталость от суматохи и кутерьмы последней ночи давала о себе знать, поэтому он лишь махнул рукой. Дверь скрипнула и на пороге появилась юная кучерявая овца в прозрачном облаке ледяного воздуха. Она надменно посмотрела на Снегурочку, налила себе стакан водки, выпила до дна и улеглась рядом с лосем, положив голову на мешок. Мешок недовольно хрюкнул и показал розовый пятачок.

– Что здесь была за оргия? – спросила Снегурочка и рассерженно поправила новые груди.

Дед Мороз пошло хмыкнул, закатил глаза к потолку и лаконично произнес:

– Да… вот…

Затем засопел и полез в кадку за очередным огурцом, прислушиваясь к дребезжащему из угла звуку.

– Мать честная, – засуетился он внезапно. – Супруга… супруга звонит.

Дед Мороз побледнел и принялся искать свой мобильный телефон. Разговор был коротким. Дед Мороз поднялся, пошатываясь, и начал одеваться. Одежда была помята. Красной бархатной шубе не хватало правого рукава. Чебурашковый мех, привезенный прошлым летом из отпуска в Бразилии и вшитый в костюм супругой, блистал своим отсутствием. Новые сапоги пропали, а на их месте красовалась пара стоптанных кроссовок китайского производства.

– Ох и получишь ты от старой, – ехидно констатировала Снегурочка. – За всё получишь. И за ночные прогулки, и за девок, которым глазки строил, и за новые груди.

– Сама просила, – недовольно оправдался Дед Мороз, представил праведный гнев супруги и моментально осознал, что в этом году слегка перебрал. – А девки… что девки? Ты же знаешь, у меня такая служба. Надо быть коммуникабельным, разговорчивым, общительным. Тогда и люди заинтересуются, и бизнес рентабельным станет. Не зря я десять лет теорию коммуникации в Гарварде изучал…

– До следующего года, что ли, Кеша? – ласково спросил он лося и пнул его под правый бок.

Иннокентий открыл один глаз, гордо кивнул головой и снова уснул.

Эльфы засобирались в дорогу.

***
Снегурочка вышла в сени и натянула на себя импортное пальто с воротником из горностая. Гринпис горностая не одобрял, но Снегурочку это не волновало. Не то чтобы она была безответственной, просто – не волновало. Она оглянулась на сонного Деда Мороза, стоящего позади нее с посохом, и смело вышла в пургу.

До Лапландии было далеко.

Про гедонизм

– Я ДИАГНОСТИРОВАЛА У СЕБЯ аблютофобию, гексакосиоигексеконтагексафобию, мирмекофобию, скелерофобию, андрофобию, гиппопотомонстросескиппедалофобию и эйсоптрофобию, – привычно ныла за завтраком Цли Польти.
– А это потому, Цли Польти, что ты – дура… и читаешь много, – пробурчал Утли Пушти, обильно поливая пышные оладьи канадским кленовым сиропом.

У него был выходной день.

Umorismo macabro

НЕТ, ТЫ ТОЛЬКО ПОСЛУШАЙ, возмущалась Цли Польти, иду я намедни с работы, небо ликует надо мной лучезарное, на горизонте – точно александрит: насыщенное, яркое, с лазоревыми разводами перистых облаков. Чем ближе к солнцу, тем светлей становится, и так пока золото заката не сольется с лазурью небесных вод. Любуюсь: какая благодать – не небо, но купол базилики, не облака, но фрески. На сердце радостно, душа поет.

Домой забежала, воду с душистой пеной в ванну налила, свечи зажгла, бутылку шампанского откупорила, на меня такая нега снизошла и в этот безмятежный момент раздался звонок в дверь. Тиринь-тринь-тринь, тиринь-тириль-тириль, тринь-тринь. Поначалу я закрыла глаза, задержала дыхание, опустилась на дно ванны. Никого нет дома! Пойдите прочь… Нет!.. Надежды мои не оправдались, настойчив был мой гость: тиринь-тринь-тринь, тиринь-тириль-тириль, тринь-тринь.

У меня дилемма, Утли Пушти. Ну, объясни, прошу тебя, почему люди так любят ходить ко мне в гости? Я ведь никого не приглашаю, пирогами не заманиваю, сама тоже не хожу, надеюсь, что они поймут. Ан нет! Они идут, едут, плывут, летят, некоторые, подозреваю, даже владеют телепортацией или имеют машину времени. Одни, с детьми, с мужьями, с девушками, с парнями, с соседями, со случайным попутчиками, с тушканчиками и птеродактилями – войска незваных гостей. Утли Пушти, куда спрятаться?

Утли Пушти выслушал Цли Польти, собрался и ушел. Через час он вернулся из магазина художественных товаров, взял электроизоляционную ленту и приклеил в прихожей напротив входной двери репродукцию картины Гюстава Курбе «Происхождение мира».

Хэллоуин

УТЛИ ПУШТИ, СЕРОГЛАЗЫЙ ЗАЯЦ, скрипнул чердачной дверью и направился легкой походкой прямиком к сундуку, выражаясь при этом нецензурными словами и снимая с лица остатки липкой паутины. Ноябрь радовал лесных жителей солнцем. Погоды на дворе стояли изумительные.

Утли Пушти откинул крышку кованого сундука, подпрыгнул и провалился в его мистические недра по самые пятки. Из сундука во все стороны полетели обрывки бессвязной речи и совершенно необходимые предметы обихода:

– … альбом со свадебными фотографиями, кому он нужен… набор плеток и масок, возьму с собой… Энциклопедия преступлений и катастроф, перечитаю при первой возможности главу Преступления на почве сексуальных извращений… 120 дней Гоморры маркиза де Кота, прекрасные истории на ночь, стану отцом… веревки для шибари… менора, пригодится в следующем году для Хануки… пакет марихуаны… годовой абонемент в фитнес клуб… коллекция порнографических фильмов… любовные письма… ага, вот ты где!

Утли Пушти развернул потрепанную газету и достал плюшевый костюм, осторожно разгладил его руками, натянул u полюбовался своим отражением в грязном оконном стекле: «До чего же я хорош! Святые духи, до чего же я хорош! Что этой женщине надо? Что ей дома не сидится? Пузо выпирает – да, так ведь это признак благополучия. Макушка лысеет – да, так ведь это признак повышенного уровня тестостерона в крови, и никакой я не «козел плешивый», а бонвиван и жуир. Маленький – да, да, да. Будь я высоким, так при аккумуляции позитивных черт характера лес бы попросту не вынес подобной концентрации красоты. Если будет много привередничать, закручу роман с ехидной. Она толстых, лысых, маленьких любит. А в этом году наряжусь на Хэллоуин зайцем!» – одобрительно кивнул головой Утли Пушти, поправил розовые уши, подергал хвост и пошел на вечеринку в клуб любителей садомазохизма «Белоснежка и семь гномов», в котором он имел платиновое членство.

Дождь

ВСЮ НОЧЬ НАПРОЛЕТ ТАТЬЯНА работала. Переводила стихотворения танзанийской поэтессы Эмили Векунду с суахили на русский. На столе в рабочем кабинете – легкий беспорядок: пишущая машинка стоит на полу, потрепанная рукопись сборника „Сновидения одиночества“ лежит возле лампы под лиловым абажуром, два тома орфографического словаря суахили-английский теснятся на подоконнике возле букета из пионов, поставленного в стеклянную вазу, скрепки, перья, красные чернила, клочки светлой бумаги.

Пасмурный рассвет едва начал заниматься, задребезжал тусклым заревом над покрытыми снегом шапками гор, когда Мадлен вернулась с ярмарки, разбросала по углам красные туфли с золотой пряжкой, раскидала по всей зале обновки и, насупившись, уселась в кресло, – начала перелистывать книги в поисках иллюстраций, вздыхать и демонстративно охать.

– Ты не в духе? – Татьяна не cтерпела, отложила ручку в сторону и повернулась к кузине, чтобы выяснить причину ее неудовольствия.

– В духе, не в духе… – Мадлен заерзала. – Где Квадрупель? Не объявлялся? Все герцогство уже знает про наши вылазки… Идет молва, что привидения нынче по трое гастролируют, визгливым фальцетом арии голосят…

– Чем тебе Квадрупель не угодил?.. Он нас вечерами навещает, он днем никогда не приходит… Что случилось?

– Ничего не случилось. Пока еще ничего не случилось! Люди начинают догадываться, что творится… Вурдалаки ночами в глуши лесов воют, прохожих распугивают…

– Какие вурдалаки?

– Ну, какие вурдалаки бывают? Соображай быстрей! Ей-богу…

– Сухопутные? Я в вурдалаках не разбираюсь… – Татьяна захохотала.

– Остроумно! – разозлилась Мадлен, с шумом поднялась, поставила книгу на полку. – Какие вурдалаки?! А ведь я предупреждала, что он переберет и разбуянится. Сколько раз говорила!? Так нет! Кто меня послушает?! Котик хороший, котик тихий, котик пушистый… не обижай его… он не злоупотребляет… он нам светить будет, фонариком… Как бы не так! Он среди ночи – мало того, что возле усадьбы бургомистра капаем! – любимый романс затянул. Он, видите ли, томится желанием облагодетельствовать нас своим пленительным песнопением. Фофан лохматый!

– Не расстраивайся… Ничего страшного не произошло. Фридриха никто не знает, нас никто не видел. Посмотри, какая на дворе темень… – Татьяна нервно забарабанила пальцами по столешнице. – Впредь будем осторожней. А где сам виновник слухов, кстати? Где Фридрих? Я его с утра искала…

– Сгинул! – огрызнулась Мадлен. – Руппельфукс твой за ним приходил! Забрал с собой… будет чертовщину развлекать, оперетты ставить в тамошнем театре… У меня плохое настроение, непогода собирается… а я, как на зло, на пляж идти хотела… Новый купальник выбирала… Все планы насмарку!

– Дождь пройдет! К обеду ветер все тучи разгонит. Вот увидишь. Зачем напрасно злиться?..

Мадлен бросила в сторону Татьяны угрюмый взгляд:

– Устала я… пойду, пожалуй, спать. До обеда не буди. Мне должны позвонить… А впрочем… Не знаю, придумай что-нибудь. Какая разница?.. Все равно… – И она удалилась, громко хлопнув дверью.

В обед небеса и впрямь разразились ливнем.

Набежали кустистые, серые тучи, потемнело и ледяная стена заслонила поместье от всего мира, обрушившись водопадом на заждавшуюся живительной влаги землю. Крупные капли забарабанили по крыше, били по стеклам, стегали пыльную листву деревьев, омывали столетний камень стен и моста, будоражили зеркальную поверхность реки. На миг природа вокруг перестала существовать, отдав себя во власть воды.

А когда стихии наконец угомонились, мир засиял новыми, насыщенными красками.

Самайн

CНЕГ ВЫПАЛ НЕОЖИДАННО В ночь перед праздником Всех Святых.

Снег – арабеска, снег – ковер с дивными орнаментами Востока, изготовленный мастерами в знаменитых ткацких Исфахана из нитей серебра, топаза и бирюзы. Снег обнимает погрустневшие после сбора пшеницы поля, секретничает с хохлатыми воробьями на крышах зданий, переговаривается с ветром и задорно напоминает осени, что ее время подходит к концу и скоро надменная зима завладеет всем краем: зима с холодными днями и мрачными ночами, морозными узорами на стеклах домов и толстым слоем льда на лесных озерах.

Луна бросает удивленные взгляды на побелевший лик земли, мерзнет и кутается в дымчатых облаках. Звезды мерцают самоцветами на темном полотне небес. Воздух звенит хрусталем.

На виноградниках горят огни. Негодующие тролли прозорливо бегают между лозами, подбрасывают в пламя березовые поленья и собирают гроздья испуганного инеем винограда. Они забрасывают полные корзины на спину и несут их в винный погреб. Непривычные к яркому свету тролли щурятся, шушукаются и с недоверием поглядывают на наглых воронов, собравшихся всей стаей на грядке с тыквами. Вороны надеются на богатую добычу.

Громадные окна дома зияют мертвыми черепами на фоне светлого каменного фасада с шестью колоннами, и лишь огонек лампады в мансарде заставляет предположить, что в доме не все спят.

Ив оборачивается, услышав скрипящий звук дубовой двери. На пороге стоит черный персидский кот по имени Аттариб. Он сверкает устало глазами, берет со стола у бархатной софы бутылку шотландского виски, наливает себе в стакан золотистой жидкости, стаскивает с шеи полосатый шарф и плюхается на диван рядом с хозяйкой. «Почти закончили», – шепчет он едва слышно и выпивает до дна согревающий напиток. – Не знаю, что скажет поутру винодел».

Ив погружается в размышление. Она ласково поглаживает за ухом своего советника и смотрит в окно на догорающие огни. Уличный шум затихает. Усталые тролли плетутся по тропинке к дому, чешут круглые брюшки.

А где-то на горизонте просыпается рассвет и разбавляет ночь тусклой палитрой масляных красок.

***
B библиотеке темно. Многоярусные стеллажи с древними свитками, рукописями и инкунабулами занимают три стены. Стеллажи тянутся к высокому потолку, обитому сиреневым атласом с рисунком филигранной резеды. Свечи в канделябрах на мраморном камине мерцают, и тисненные корочки старых книг и хрустальные подвески светильника зажигаются слабыми огоньками.

Тусклый свет льется елейным потоком, находит свой путь сквозь узкую щель между тяжелыми бархатными портьерами к картине в резной раме, которая висит между стеллажами. Красивая женщина смотрит пристально на посетителя, не видя, она задумалась, она совсем не моргает. Ее волосы уложены в высокую прическу, которую поддерживают жемчужные нити, непослушные локоны выбиваются из композиции замысловатой прически и падают золотистыми прядями на плечи.

Ив закрывает за собой дверь, позволяет сонным глазам привыкнуть к сумраку. Не считая уютной столовой и опочивальни, библиотека – ее любимое место в доме. На столе царит беспорядок. Ив осматривает мельком ворохи книг, фолианты и ветхие папирусы, заботливо развернутые Аттарибом, листок бумаги с несколькими строками, написанными небрежным женским почерком, едва слышно вздыхает и подходит к окну. В деревне – кромешная тьма.

„Святая ночь!“ – улыбается Ив, вспоминает тщательные подготовки к празднику: традиционные гадания с орехами, символами мудрости; угощение гостей спелыми яблоками в томном предвкушении рая, где ушедшие наслаждаются долгожданным бессмертием, вкусив фрукты святого древа; ароматный запах печенья в форме маленьких рогов в память бога лета, победившего в майской битве, но обманутого и заманенного в ловушку богом зимы, повелителем смерти Самайном, который каждый год теряет свои рога, вынужденный возвратиться в Потусторонний мир.

Три дня прощался бог-солнце с миром, сраженный рукой своего приемника, хозяина непорядка и хаоса. Он не смог одарить теплом черное, как сажа, небо, не согрел дыхание северного ветра, когда пришло время ушедшего переступать порог в иной мир. В эту ночь уставший шар солнца тонет в водах горизонта и темнота застилает кружевом туманные берега Изумрудного острова. И открываются литые ворота потустороннего мира, и Силы хаоса вступают в Царство порядка. Граница двух миров размывается и настоящее сливается с минувшим. По земле блуждают души умерших и тех, кто не должен был родиться. Они возвращаются к местам, где раньше жили.

У подножья горы загорается первый костер. Жители села ступают осторожно по протоптанным дорожкам, несут с собой лучшие дары, воздают почести силам натуры – темноте и свету, ночи и дню, холоду и жаре, смерти и жизни.

Самайн, праздник мертвых.

Ярмарка в Пфаффенгофене

ЯРМАРКА В ПФАФФЕНГОФЕНЕ. ТОРГОВОГО ЛЮДУ ПОНАЕХАЛО. По всей деревушке, словно грибы из земли, выросли разноцветные палатки, шатры, сколоченные на скорую руку лавочки. Товары разнообразные: меха горностая, белоснежный песец, рыжие лисы; для знатоков – амурский тигр и бенгальский барс. Поймает пристав, оштрафует купца, но больно соблазн велик – местные барыни огромные деньги платят за диковинную шкуру, дабы перещеголять на балу в новом сезоне ненавистную соперницу своими нарядами, досадить любовнице вероломного супруга. Здесь же платья, сарафаны, корсеты, юбки на кринолинах: из роскошного бархата, помпезного шелка, блестящей персидской парчи и итальянского атласа; украшения из золота, драгоценные камни; шляпы, веера, батистовые платочки, тонкие чулки с отливом и туфли на любой вкус.

Неподалеку расположились бакалейщики и кондитеры. Воздух пропитан пряностями и эфирными маслами. В продаже укроп и кориандр, гвоздика и ваниль, имбирь и душица; ценные масла и благовонные бальзамы, изготовленные из амириса, жасминовой гордении, розового дерева, и лаванды; лучшие шампуни из цветов нероли, тагетеса, фиалки и боронии.

В кондитерской толпится народ. В витринах громоздятся заварные пирожные с кремом, сдобные булочки, пахнущие корицей, покрытые апельсиновой глазурью, шоколадные и бисквитные пироги, украшенные розами и пурпурными сердцами, рулеты с фруктовой начинкой, ватрушки с творогом и вареньем, торты из слоеного теста с кремом. Глаза разбегаются при виде лакомств и хочется всего попробовать.

Довольные и немного утомившиеся посетители расположились в плетенных креслах да на скамьях, попивают кофе, наблюдают за суетой, укрывшись в тени вековых дубов.

Здесь же неподалеку карусели. Бегает детвора, лакомится сахарной ватой, мятными леденцами и мороженым.

„К гадалке зайду… – Мадлен на секунду задумалась, приоткрыла полог шатра и заглянула внутрь. Молодая гадалка в длинной юбке и белой блузке с глубоким вырезом сидела возле столика с хрустальным шаром и с аппетитом поглощала эклер. – Бред! Я не верю в предсказания…“ – Мадлен резко развернулась и заспешила к выходу.

***
Куплены бутылка анисовой водки, малосольные огурцы, черный хлеб, лук и селедка. У молодежи – свои планы на вечер. Ярко горит костер, отгоняет назойливых комаров. Со стороны ярмарки доносится музыка. Молоденькая белобрысая девушка с тонкими косичками и двое верзил в мешковатых джинсах и светлых майках, обтягивающих их тугие животы, неуверенно дергаются в такт музыки, поблескивают лысины. Мадлен старается подавить в себе желание рассмеяться. Танцоры смешны и нелепы.

– Ты, никак, не из наших? Чернявая какая… – Парень, развалившийся на траве под березой, дожевывает огурец и меланхолично рассматривает ее левую ногу, на которой поблескивает тоненькой змейкой цепочка.

– Нет, я не из ваших. Я с реки Геймбрук. Знаешь Касталионов?

Парень давится, захлебывается своим напитком и долго, надрывно кашляет. Наконец, справившись с собой, заговорщически приближается к Мадлен, наклоняется и шепчет ей на ухо:

– У вас там… на болотах… чертовщина водится…

– Чертовщина водится?.. – Мадлен застывает. В ее мыслях одна картина сменяет другую: ей вспоминаются частый посетитель Татьяны Таддеус Квадрупель; кот, говорящий на шести языках и уверяющий, что он – инкарнация императора Барбароссы и не позволит себя угнетать; звонкий смех, шорохи и приглушенные звуки патефона, которые каждую ночь доносятся с чердака; странное поведение кузины и ее назойливое желание найти клад, единственным свидетелем места нахождения которого является все тот же сомнительный Квадрупель. И круг замыкается. Мадлен мерзнет, ежится, кутается в тонкую куртку, затем смело впивается взглядом в собеседника: – Чертовщина? Вздор какой!

– Нет, ты напрасно не веришь! – убеждает ее парень. От него несет полынью и алкоголем. – Порой зло так твоей душой овладеет, что ты больше не замечаешь его чар. Чудеса в деревне какие творятся! Земля перелопачена. Грязь. Ямы. Возвращаемся мы надысь с именин, темень вокруг, а в лесу кто-то воет… Протяжно воет, уныло… Тоска за сердце берет. Холодно. Словно железный обруч душу сжал. Чисто вурдалаки… Мы перепугались, без оглядки километра три сломя голову неслись.

Мадлен тоскует и отводит взгляд в сторону. Доверительная беседа начинает ее раздражать. Парень, представившийся Фридолином и выпивающий стопку облепиховой наливки за стопкой, настаивает на своем:

– Или вот еще, Дарина… старая княгиня… ведьмой была! Мне дед на ночь истории рассказывал. Он конюхом у них служил… всё видел…

– … и на метле летал, юнцов соблазнял, в искушение вводил?..

– Не остри… – усмехается Фридолин, – сейчас смеешься, а после пожалеешь, будешь слезы проливать…

До рассвета еще три часа.

У Фридриха новый хозяин

В этом старинном поместье на берегу реки живет теперь Фридрих. Утрами он выбирается из окна и спускается по стволу березы на зеленую поляну. Некоторое время он задумчиво наблюдает за семейством ежей, которых сердобольная Татьяна приютила прошлой осенью, и отправляется, важно задрав хвост, обследовать овраги, холмы и ручьи.

„Что бы люди не говорили, а жизнь искрится приятными моментами! – Почасту размышляет Фридрих, осчастливленный прихотью непоседливой Фортуны. – Не пропади Руппельфукс, ничего бы не изменилось, жил бы так себе: скитался целыми днями, добывал снедь, пакостничал. А сейчас? Сплю на мягкой подушке, библиотека под самым боком – читай, не хочу! Раздолье, куда глаз ни глянет. Здесь тебе и молоко ледяное, и грудинка, и лакомая рыбка“.

***
– Вы у господина Руппельфукса живете? – спросила его Татьяна той злосчастной ночью на огороде. – Надо же?! Бывают совпадения.

– Какие совпадения? – прытко полюбопытствовал Фридрих. – Вы тоже у господина Руппельфукса живете? Я Вас не видел… – Он пытливо вытаращился на Татьяну, пригляделся и радостно воскликнул: – Знаю, знаю! Как же! Ваш даггеротипный портрет у него имеется. Он все на него перед сном смотрел, вздыхал тяжело…

Щеки Татьяны запунцовели:

– Нет, право, какие глупости! Про портреты ведать не ведаю. Мы работаем вместе в издательском доме.

– Работали вы вместе! – поправил ее Фридрих. – Не вернется он…

– Как это, не вернется? Куда же он делся? У него дел невпроворот.

– Кто его знает? Вальпургиева ночь! Нечисть его и взяла… Нечего ночами по перелескам и пустынным закоулкам шастать!

Набравшись смелости, Мадлен выглянула из-за татьяниного плеча:

– Тебя-то что не взяла, черта окаянного? Тоже не ангел, поди… Так напугал!

– Позвольте, позвольте… – Фридрих заносчиво приструнил особу, которая ему сразу не пришлась по вкусу.

– Не ругайтесь! Что вы? – Татьяна перебила. – Вы теперь без хозяина живете? Это Алоизия дом? Такой ветхий… Я всегда считала, что он в городе живет…

Фридрих грустно воззрился на небо, затем на знакомые четыре окна, за которыми скрывалась квартира пропавшего Руппельфукса, и ему стало себя невероятно жалко.

– Да, вот! – Он склонил голову и незаметно смахнул набежавшую слезу. – Так и живем-с. Я даже исхудал. Пощупайте. Видите, какие тощие бока?.. И не покормит никто! Сначала у нас холодильник старый был. Перебивались… А неделю назад приехал грузовик, рабочие погрузили все пожитки и уехали.

Татьяна призадумалась, поглаживая непоседливого кота по голове:

– Так у нас много места… Если хотите…

– Да, хотим! Непременно! – Фридрих долго не раздумывал. Он подмигнул своей благодетельнице, расплылся в улыбке и куда-то убежал, прокричав напоследок: – Вы не уходите! Я сейчас вернусь.

– Тоже мне, самаритянка! – Мадлен уперлась ладонями в крутые бедра. – Зачем нам кот? Какая от него польза? У нас и мышей-то нет…

Татьяна пожала плечами:

– Пусть живет! Места не жалко?.. Давай, собираем кирки, ломы, лопаты…

Когда Фридрих вернулся, со шкатулкой в лапах и ковриком под подмышкой, все было готово в дорогу. Лопаты лежали в небольшой тележке, рядом с брошенными викторианскими нарядами, пустым термосом и пакетами от бутербродов.

– Запрыгивайте! – Татьяна освободила место, сдвинул грязный шпатель. – Идти далеко.

Чудеса-то порой случаются – в самый неожиданный момент!

***
Фридрих прошелся по двору. Солнце заходило. Верхушки деревьев стояли в золотистом огне, а между стволами деревьев туман уже начал плести свою волшебную вуаль. Кот пробрался тем же путем в дом, последний раз выглянул в сад и порешил озарить своим присутствием кухню: проголодался.

В кухне на стуле возле окна кто-то сидел и курил. Татьяна уже спала и видела свой третий сон, ее рассеянная кузина отправилась еще вчера в соседнюю деревню на гулянку. В доме никого не должно было быть! Фридрих с удивлением пригляделся. Седовласый старик, одетый в мундир с расшитым серебряными нитями бортом, заинтересованно посмотрел в ответ, спрятал в бархатный футляр трубку, громко чихнул и растворился в воздухе.

Фридрих поджал хвост и бесшумно проскользнул в приоткрытую дверь, со страху так и забыв развернуться. Он медленно пятился по сумеречному коридору, по широкой лестнице, в спальню Татьяны; залез под одеяло и закрыл лапами глаза.

„С ума схожу, с ума схожу, с ума схожу…“ – Он повторял эти слова долго, как заклятие, незаметно проваливаясь в тревожный сон.

В маленьком раю

ДВУХЭТАЖНЫЙ ДОМ ПОД КРЫШЕЙ из темной черепицы; каменные шероховатые стены, поросшие плющом, диким виноградом и розами. Между затейливыми изумрудными узорами, гроздями спелых ягод и алыми гирляндами – светлые сплетения окон, светящихся янтарным отблеском ночных ламп. С торца тяжелая кованная дверь с дозориной открывается на лестницу, лестница спускается игривым изгибом к реке, по берегам которой растут кувшинки, камыш, пестрые цветы. Вода прохладная и ясная. Ровным слоем лежат на дне гладкие камешки. Туда-сюда снуют рыбы, проскользнет длинноногий паук, в осоке притаились лягушки. Они и не думают охотиться – разнежились и дремлют в сумеречной прохладе вечера, лишь изредка поднимают головы и лениво переговариваются друг с другом.

Вокруг ни души. Блаженная тишина, нарушаемая лишь заливистой трелью птиц, попрятавшихся в кронах деревьев. Разгар лета – пора выводить птенцов.

На другой берег можно перейти по акведуку с одинокой низкой аркой, построенному из того же сероватого камня, что и дом.

Парадный фасад дома выходит на северо-восток, в запущенный сад. Раньше на месте дома стояла небольшая хижина с покосившими от времени стенами и кустом ежевики на соломенной крыше. Принадлежала она прадеду Мадлен, человеку строгих нравов – суровому и работящему. Никто не знал, откуда он пришел. Высокий, здоровый как бурый медведь, с всклоченными патлами волос. „Оттуда“, – коротко пояснял он, недовольно хмурил кустистые черные брови и показывал в сторону леса. Вот и весь сказ. Народ его побаивался, поэтому спрашивал не часто.

Готтлиб Аурих, упокой Господь его грешную душу, трудился поначалу в кузнице. Подковывал коней, точил соседям косы, тупые ножи и помогал по мелочам. Со временем разжился, поступил на службу к овдовевшей супруге князя Касталиона, сраженного пулей соперника на дуэли.

Своей супруге муж оставил большие долги, троих незаконнорожденных отроков и визгливую собачонку Сесиль, с удивительной рьяностью пожиравшую все запасы съестного и без устали гонявшуюся по двору за своим хвостом. Дарина, погоревав да покручинившись, с судьбой смирилась. Уплатила картежные долги усопшего, пристроила глуповатых отроков на учебу в соседнюю губернию, продала нудную болонку нелюбимой свояченице, да и зажила себе на пользу. А со временем привыкла к новому приказчику, приголубила его и, несмотря на гнев семьи и косые взгляды соседей, сочеталась с ним крепкими узами брака.

Тем же летом они переехали на реку Геймбрук, копейку берегли – жили скромно, но душа в душу. Обзавелись хозяйством, выстроили дом и подняли дочку, кареглазую княжну Александру с прозрачной фарфоровой кожей, алыми губами и вьющимися каштановыми кудрями – бабушку Татьяны и Мадлен.

Бывают такие места, где человек забывает все на свете и начинает ощущать связь с прошлым и будущим. Там, где обыденное вдруг перестает существовать, стрелка маятника замирает, и душа освобождается от груза невзгод и переживаний. Для Татьяны этим местом стал дом предков.

Каждое лето она возвращалась в него, уставшая от городской суеты и кропотливой работы, чтобы отдохнуть и вновь набраться сил: часами гуляла в лесу, скрытая могучими дубами и ясенями от любопытных взоров; сидела на берегу реки, опустив ноги в воду, и думала о чем-то о своем. Порой она забиралась по винтовой лестнице на чердак, зажигала керосиновую лампу и открывала один из кованных сундуков, покрытых полувековым слоем пыли; извлекала на свет старые альбомы с поблекшими фотографиями, забытые письма, пожелтевшие свитки, свадебное платье прабабушки – белое с кружевами на декольте и перламутровыми жемчужинами на лифе. Так и проходили дни – в раздумьях и мечтах.

Когда же лето дряхлело, воздух становился холодным от дыхания осени, а по небу тащились бесконечной вереницей сизые тучи, проливали свою грусть на землю, исходились слезами дождей, деревья ломились от фруктов: от красных яблок, спелых груш и ароматных слив. Татьяна собирала плоды в плетенную корзину и готовила впрок: варила в летней кухне пахучие варенья из крыжовника с грецким орехом, из ягод малины, смородины и клубники; готовила вишневые и брусничные компоты, пюре из персиков и абрикосов; закрывала салаты из огурцов и помидоров, вкусные блюда из баклажанов и болгарского перца. Как в былые времена.

Фридрих и Татьяна

ФРИДРИХ ВЫПОЛЗ НА КРЫЛЬЦО и огляделся. На улице никого не было. Прохладный ветер дул с северной стороны, со стороны гор, задумчиво покачивал ветки деревьев, шелестел в розах и лилиях на неухоженных клумбах по обе стороны скрипящей лестницы, повидавшей многое и скрывавшей ни одну тайну. Фридрих посмотрел на деревянную лавочку, стоящую в сени осины, и ухмыльнулся. Прошлым летом, такой же вот неспокойной ночью, он был первым, кто обнаружил непристойные надписи, выставляющие достопочтенных жителей дома в неблагоприятном свете. Неизвестный злоумышленник, вооружившись заржавевшим ножиком, пробрался во двор и нацарапал их на спинке лавочки. Злоумышленника искали, но так и не нашли. Дворник Франек ворчал, долго сидел на лавочке в белых валенках, пытался уничтожить следы безобразия и спасти честь, как ему казалось, невинных жертв людской молвы.

Фридрих пожал плечами. Он видал и не такое.

Шум становился громче, настойчивей и теперь можно было даже различить негодующие голоса и обрывки разговора. За домом на огороде ссорились. Фридрих удивился. Он бесшумно спустился вниз и прокрался к забору.

– Татьяна, в самом-то деле, я устала. Сколько же можно здесь копать?

– Мы ведь только начали, наберись терпения. Меньше жалуйся, больше работай, и наши дела будут продвигаться намного быстрей.

– Тебе не кажется, что он мог и ошибиться… или попросту забыть… или место перепутать? Сколько времени прошло?

– Да вряд ли он ошибся… Он ведь еще старой военной закалки. Честь, принципы, любовь к отечеству – и всё такое. Я ему верю.

– Ты такая наивная, я право удивляюсь. Татьяна, ты мозгами пораскинь, он каждый вечер по бутылке коньяка выпивает. При таком образе жизни и мы с тобой не вспомним, кто такие и что здесь делаем, а на него и подавно рассчитывать не приходится.

– Сейчас вон там, в углу возле сарая, еще попробуем и домой. Еще пару часов, ладно? Труд облагораживает, – Татьяна засмеялась. – Завтра отоспимся.

– Возле сарая, – не унимался темный силуэт в длинном светлом платье, – а потом за сараем… а потом под сараем… а потом в кустарниках… Ты как хочешь, а я больше не могу ночами от соседей улепетывать. В какой?.. в пятый раз на этой неделе? Так и голову сломить не трудно. Я к тебе на отдых приехала, а ты меня эксплуатируешь почище владельца плантаций. Сейчас брошу лопату, прямо здесь брошу, и пойду домой.

– Да ладно тебе, угомонись, отдохни, раз устала. Я же тебе предложила остаться дома, ты же сама напрашивалась: „Я тебе помогу“, „Мне можно доверять“, „Поделим пополам“…

– Болван твой Квадрупель! Олух-олухом! Башка деревянная! – Мадлен ухватилась за бока и закудахтала от смеха. – Имя-то какое? Квааа-друуу-пель!

– Вы, случаем, не клад ищите? – Фридрих подобрался поближе к нарушителям покоя. – А почем платья викторианские надели? В таких платьях очень трудно клады искать. В них легко запутаться и растянуться на земле. Какие вы странные.

От неожиданности Мадлен уронила лопату и спряталась за Татьяну:

– Ой, мамочки, кто тут? Может, выдра? – высказала она робко свое предположение. – Или бобер?

– Какой бобер? – вкрадчиво спросила Татьяна, прекращая копать и опираясь на черенок лопаты.

– Сухопутный… я в бобрах не очень-то разбираюсь.

Фридрих не на шутку обиделся:

– Сами вы бобры сухопутные, – пробубнил он и выполз в свет лампы.- Я вот расскажу Франеку, чем вы здесь занимаетесь…

– Ой, котик! Посмотри, какой черненький, – Мадлен рассмеялась и протянула к коту руку.

Кот выгнул спину и зашипел:

– Но-но. Давайте начнем наше знакомство без рукоприкладства, мне противит ваше амикошонство. Любуйтесь издалека! Я же не пытаюсь вас по голове погладить или того паче – за ушами почесать. Тоже мне, взяли моду! Так что? Клад, спрашиваю, ищите?

Игра в шахматы

ЗА ОКНОМ В НЕПРОГЛЯДНОЙ ТЕМНОТЕ полночи раздавался равномерный стук, порой прерывающийся недовольным шепотом. Фридрих насторожился, прижал к голове уши и подобрался к входной двери. Со дня исчезновения Алоизия Руппельфукса всё изменилось. Так бывает чаще, чем людям кажется. Просто каждый занят своими делами и не может предотвратить роковые события, неуклонно принимающие свои корявые формы.

Сначала пропадает человек, исчезает из виду, теряется звук его голоса, пропадают жесты, размываются во времени черты лица. И если долго ждать и ничего не предпринимать, то одним самым что ни на есть тривиальным утром — а, возможно, и вечером, и ночью, время суток не имеет никакого особого значения, — воспоминание умрет, не останется и следа: как будто и не было никогда человека.

— Вдруг и впрямь не было?.. — испуганно произнесла Гертруда и посмотрела на Фридриха, развалившегося на полинявшем половике в углу спальни.

— Не болтай глупостей! — пробурчал тот в ответ и нервно зевнул. — Кушать хочется, в животе бурчит…

— А ты мышей лови, — предложила Мышь, передвигая белую ладью. — Шах! Мат!

Она захихикала, подпрыгнула и ловким ударом хвоста сбила с доски черную королеву. Фигура жалобно запротестовала, пошатнулась, перевернулась на бок и с назойливым грохотом покатилась вниз по лестнице.

Фридрих укоризненно посмотрел на мышь:

— Гертруда, вот не можешь ты без этих экивоков и ужимок… каждый раз, каждый раз ведь одно и тоже!.. Кто искать будет? Ты? Куда она закатилась? Я в прошлый раз полночи в подвале пешку искал, весь пылью испачкался, пятки замарал. Что я тебе о латентной агрессии рассказывал?

— Что ты о латентной агрессии рассказывал, я не помню. Зато помню, как ты в прошлый раз паука напугался, — покатилась со смеху мышь. — Кто ладью будет искать? А вот неудачник и будет! — уверенно кивнула она головой. — Открывай шкатулку! Я не намерена ждать до утра.

Фридрих вздохнул, приподнялся и вытянул из-под бока старую деревянную шкатулку с выцветшим акриловым пейзажем на крышке и орнаментами по краю. В ней хранилось всё добро, которое ему оставалось. Мышь деловито заглянула внутрь:

— Три любовных письма, перевязанных шелковой ленточкой… хорошо пахнут. Кусочек душистого мыла. Поздравительные открытки. Удивительно, что Руппельфуксу кто-то писал письма… Пакетик арахиса. Огрызок голландского сыра. Пять разноцветных пуговиц. Покрытая пылью книга. Фридрих, зачем тебе это все? С поэзии сыт не будешь.

— Петрарка. Сонеты. — мечтательно прошептал кот и прижал к груди старый, потрепанный томик. — Первое издание!

— Так это же сокровище! А если мы книгу продадим? В старом городе есть антиквариат. А еще книгу можно заложить в ломбард. Толстый, давай продадим книгу и сколотим небольшое состояние? Колбасы накупим… баранок… экзотических фруктов.

— Гертруда, какой же вы, мыши, пошлый, какой же мещанский народ. Вы решительно не понимаете никакого толку в эстетическом удовольствии. Вам лишь бы желудок набить.

— Ой, ну да, конечно, Толстый! Мы все — мещане, простофили и олухи царя небесного, а вы, коты, трудитесь не покладая рук. Вы все — интеллектуалы… творческие личности… гении от бога… Как же! — Мышь гордо вытянулась по струнке. — Я, пожалуй, возьму пуговицы.

— Ты орехи лучше возьми, — предложил Фридрих. — У тебя же дети — накормишь.

— Какие дети? — искренне удивилась мышь, но, спохватившись, закивала головой. — Да, детей надо кормить. Знаешь, как с ними тяжело — растут быстро, шалят.

Кот прищурился, глянул на соседку исподлобья:

— Беги-ка ты отсюда, Гертруда, беги пока я в добром расположении духа. Никакой от тебя пользы… только врешь беспрестанно…

Мышь пожала плечами, прихватила сыр и убежала в норку. Фридрих же потянулся и отправился не спеша по лестнице — искать потерявшуюся королеву.

В подвале-то он и внял подозрительный шум с улицы.

Майдорфский Вавилон

НА УЛИЦЕ УЖЕ СТАНОВИЛОСЬ прохладно. Майский день клонился к закату. Разноцветные тюльпаны, лилии и нарциссы красовались в лучах вешнего солнца и предавали городу особый шарм. Можно было прямиком отправиться домой, не дожидаясь трамвая, робко ступать по охлажденным камням тротуара, любоваться лужайками и наслаждаться запахом каштанов, расположившихся ровными рядами вдоль дороги. И если ей сегодня повезет, и на улице не будет случайных прохожих, то можно даже попробовать сорвать пару цветущих свечей, которые растут так высоко. Татьяна заметила, что если каштановые свечи сразу же поставить в свежую воду, то они некоторое время не завянут и будут расточать по всей квартире ни с чем не сравнимый аромат.

Не так давно Татьяна получила наследство. Неожиданным наследством она осталась весьма довольна: пятикомнатным мезонетом под самой крышей из красного кирпича, с видом на фруктовый сад и высокую колокольню пустующей гугенотской церкви из тех давно минувших дней, когда в Майдорфе жили заезжие купцы и торговцы из Европы, и в узких переулках, лабиринтах, запутанных переходах квартала раздавалась иноземная речь: певучая итальянская, шероховатая польская, грубоватая арабская, звонкая португальская, древняя ирландская и поэтичная персидская — почти что Вавилонское столпотворение.

Из французов в квартале остались лишь старый сапожник-вдовец, господин Тьери, да владелица кондитерской на углу Венецианского проспекта, супруга бывшего архивара библиотеки господина Эбера, покинувшего свою благоверную и поспешно уехавшего на золотые прииски искать свое запоздалое счастье с молоденькой, ветреной мадемуазель Каплан. Госпожа Эбер, полная веселая женщина с густой копной медных волос и веснушками по всему телу, особо не переживала. Узнав про любовные похождения супруга, она подала ему на ужин позавчерашний рыбный суп, выгнала спать на крыльцо, всплакнула, задумалась о целесообразности пролитых по изменнику слез и быстро успокоилась — и даже воспрянула духом.

Госпожа Эбер помогла господину Эберу собрать вещи, уложила в изношенные чемоданы пальто и меховые шапки, купила два дешевых билета до Аляски, помахала рукой с перрона и завела себе из местных студентов трeх любовников: долговязого застенчивого Брайана с голубыми, как небосвод, глазами, придурковатого остолопа Вацлава из Варшавы и подмастерья господина Тьери, смешливого Оскара, такого же веснушчатого, как и она сама. С тех пор жизнь госпожи Эбер стала налаживаться, она похорошела, была всегда приветлива и разговорчива.

Итальянцев представлял неизменный патер Джиовинаццо. У прихожан католической церкви часто складывалось впечатление, что патер Джиовинаццо совсем не старел; время, обращавшее земные бренности в прах, обходило его стороной и даже слегка побаивалось. Уже больше сорока лет он возглавлял католическую общину города, но выглядел все таким же бодрым и неутомимым, как в первый день по прибытии в Майдорф. Патер Джиовинаццо крестил, венчал и отпевал. Он был высоким, худым стариком в черной сутане и модных ботинках, обутых на полосатые носки грубой шерсти. Ботинки патер Джиовинаццо заказывал у господина Тьери, носки вязала сестра Элизабет.

В свободное время патер обычно сидел на лавочке в сени церкви, вел теологические беседы с котами и дворнягами или кормил хлебными крошками голубей. Но не в тот вечер, в тот вечер лавочка так и осталась пустой, а голодные животные — без занимательного рассказа о далекой родине патера Джиовинаццо Сицилии.

И никто не заметил…

НОЧЬ ТА НЕ ОТЛИЧАЛАСЬ от ночей, в Лету канувших. Не было ни роковых знамений, ни мудреных знаков. Молчали оракулы, ничто не предвещало капризов Фортуны. Так же светила луна, так же мерцали звезды. Темным было полотно небес, – нежным, как персидские шелка; спокойной – живописная долина, отдыхающая под вечным куполом от дневной суеты.

Змейкой извивалась река, тихо журчала вода, переговариваясь с нимфами и наядами. Перламутром переливался снег на вершинах гор. Испугавшись резких шорохов, вспорхнула из кустов смородины стая птиц, поднялась в воздух.

Кто-то почивал; кому-то снились безмятежные сны, – яркие и пленительные; кто-то мучился бессонницей, горевал, печалился, вкушал радость, лелеял мечты, с нетерпением ожидал, когда займется заря, когда Селена, богиня луны, сойдет с небосклона и на востоке розоперстая Эос зажжет утреннюю звезду, когда она раскроет врата дворца бога солнца Гелиоса и польет землю жаждущую росой из золотого кувшина.

Фридрих поднялся с пола и неспокойно огляделся. Это был всего лишь сон; странный, неспокойный, бессмысленный сон. „Надо же, – усмехнулся он, – впредь никаких стихотворных излияний Руппельфукса на ночь глядя! Приснится же белиберда… лошадь на дереве… с носком… или… нет, лошадь таки была… Гертруде рассказывать не буду – засмеет. Не плохо было бы пожить в том раю: не трудиться, не беспокоиться, не заботиться о будущем. Всё всегда готово, всё тебе в угоду, всё тебе на радость. Какая идиллия“.

…И никто не заметил, а если и заметил, то не придал значения, что в ту ночь почти все проснулись, когда на улице еще царила темень; что всем снился один сон, манящий уставшую душу своей гармонией и тишиной.

Мышь в теплой постели, которую она устроила в ржавой банке с наклейкой „шпроты“, закуталась потеплей в одеяло, повернулась на другой бок и задремала. Тильда зевнула, поправила подушки и мирно захрапела в своей каморке. Высунул голову из-под покрывала дон Камилло, глянул на посапывающую рядом Евстигнею, выгнал из сарая двух улиток и снова – на боковую. На другом конце города поднялась с постели Татьяна. Ей тоже не спалось. Но о ней немного позже.

Фридрих потянулся, потрогал лапкой пустую мышеловку, недовольно пробурчал неведомые заклинания и решил проведать хозяина.

„Где же мы, сударь, до утра гуляем? Опять за юбками волочимся?.. Какой ловелас“, – подумал он, не застав Алоизия дома. В спальной комнате на кресле и на стульях, на подоконнике и на полках старого платяного шкафа валялась скомканная одежда, возле кровати – небрежно брошенная обувь. Фридрих забеспокоился. Он давно приметил, что с Алоизием творилось неладное, доселе небывалое. Он стал рассеянным, часто забывал накормить своего питомца, а порой прогуливал работу, бесстыдно врал и пропадал неделями в неизвестных местах. По возвращении же домой был мил и приветлив.

Фридрих поглядел в коридоре, заглянул в маленькую кладовку под лестницей, поднялся на чердак и проверил еще раз кухню. Алоизия Руппельфукса нигде не было.

Ночные призраки

СУМЕРЕЧНЫЙ МИР ПРОСЫПАЛСЯ. ТИХО зашелестела листва деревьев, заухал филин, а в траве пробудились цикады и затянули свои вечные псаломы, уныло застрекотали. Старики рассказывают, что виной тому послужил Зевс: давным-давно по просьбе рассеянной Эос он сделал Титона бессмертным, но не одарил его вечной молодостью. Времена незаметно пролетали, безвозвратно терялись в водовороте ушедших в прошлое событий, а обольстительный отрок всё старел и дряхлел. Разум его помутился, огонь очей потускнел, глубина голоса истощилась, а красота лика завяла, покрываясь сетью морщин, — вскоре он совсем ссохся и превратился в цикаду.

„Вот и верь женским чарам, — фыркнул презрительно Фридрих. — Ветряные создания, достойные дщери Евы! Они чаруют безумца мимолетным мгновением наслаждения, мигом трепетной страсти и пылкого томления; искусно завлекают его в свои сети, сплетенные из коварства и притворной любви; вдоволь насыщаются нектаром жизни и бросают изнеможенного возлюбленного на произвол судьбы…“

„Пожалуй, я — нигилист“, — гордо подумал шкодливый кот, любивший покрасоваться и впечатлить, пусть даже никто этого не видел.

Фридрих прислушался к тихой беседе призраков и задумался: „В этом сказочном краю всё возможно, здесь нет пределов фантазии“, — поэтому он нисколько не удивился, когда признал в ночных гостях, потревоживших его покой, Алоизия Руппельфукса и Лошадь. Фридрих прокрался к столу, отведал блинов со сметаной, закусил красной икрой и притаился за стволом кипариса.

Алоизий был на удивление бледен и растерян. Его волосы слегка спутались, темный костюм помялся, а на ноге красовался полосатый ботинок с дырявой пяткой. Лошадь, как ни в чем не бывало, вязала белый носок. В медном свете луны она была невероятно красива: густая грива, шелковистые бока, роскошный хвост. Глаза Лошади, два черных граната, поблескивали в темноте и горели неудержимым огнем истины.

— Нет, судьбы не существует, — настаивал цинично Руппельфукс. — Какую чушь, Вы, сударыня, несете! Н-е в-е-р-ю. Не верю, право. Я всегда стремился к идеалам нравственности, никогда не просил помощи, не зависел от благосклонности меценатов, не надеялся на Всевышнего. Если бы существовал концепт предначертанной судьбы, то жизнь потерялала бы всякий смысл. Я придерживаюсь мнения представителей немецкой философии. Мне близок Иммануил Кант с его понятием свободной воли личности. Я сам решаю, какой оборот принимает моя судьба. Захочу — пойду по этой дороге, захочу — по той…

— Ты погоди, Алоизий, какой ты прыткий! Не спорь и не горячись. У тебя еще есть время во всем разобраться. Ты успеешь познать истину, понять, по какой дороге ты пошел… где плутал… к каким истокам прикоснулся… — Лошадь замолчала, подыскивая слова, — эти силы, Алоизий, не явные, не всяк способен к их созерцанию, — спокойно объясняла она. — Человеку кажется, что он одинок, что его нога ступает по краю пропасти, один шаг — и его поглотит бездна, завладеет мыслью, вздохом, пронзит своим холодом сердце и покроет душу вечным льдом; а в следующий момент вдруг расходятся тучи и путь становится ясней, воля — крепче.

— Гроза прошла, — ухмыльнулся недобро Руппельфукс. — Вы из кудесников, дражайшая?

Лошадь вздохнула, бросила в сторону скабрезного собеседника строгий взгляд и спокойно продолжила:

— Мы не всегда понимаем истинную причину происшествий. Скрытый смысл частенько остается недоступным уму, значительные аспекты ускользают взгляду, ничтожности становятся сверхценной идеей. Вот, к примеру, Фридрих…

Фридрих выглянул из-за дерева, недоверчиво покрутил головой и решил, что прятаться нет смысла: „Всё-то она знает, обо всем имеет свое мнение, какая пренеприятнейшая особа“. Он горделиво задрал хвост, покинул свое убежище и присоединился к дискуссии, усевшись на всякий случай подальше от Руппельфукса.

Руппельфукс покосился: „Только кота в этой абсурдной беседе не хватало“.

— Вот, к примеру, Фридрих — Лошадь кивнула в сторону любопытного кота, — вспомнил легенду о цикадах, рассудил по сути проблематику меланхолии и коварства, но впопыхах не заметил, что порой цикады являются еще и символом бессмертия, предвестниками потусторонней жизни…

Фридрих убедительно закивал, а Руппельфукс вконец рассердился и хотел возразить, как вдруг Лошадь заметила бледного юношу, облаченного в белые одеяния.

— Эх, опять я заболталась, а время торопится, время не стоит на месте. Вот и Эсраил с эликсиром забвения. Пора, Алоизий, пора!

И тут Фридрих проснулся…

Фридрих в волшебной стране

УЖЕ НАЧАЛИ ГАСНУТЬ ЗВЕЗДЫ, небесный полог зазолотился великолепием рассвета, когда Алоизий Руппельфукс возвращался домой. Он шагал по пыльной дороге, немного усталый, и разговаривал сам с собой. Временами казалось, что он вовлечен в азартный спор: он останавливался, оживленно разводил руками, почесывал лысину и всё убеждал, читал нравоучения и вдохновленно увещевал. Рыжая белка недоуменно поглядела на праздношатающегося путника, сжала в лапках орех и спряталась в дупле, где посапывали три маленьких бельчонка. Особого значения этой встрече она не придала. Мало ли люду поутру блуждает? Всех разве разглядишь?..

Алоизий слегка призадумался, когда увидел, что в его опочивальне мерцает свет: „Эх, старею, какой же я стал рассеянный, забыл погасить свет“. Он притих, ускорил шаг, и не замечая окружающей его красоты, поспешил домой.

Природа же возрождалась диковинными росписями весны. В гуще дубровника нестройным хороводом заводили свои песни птицы. Мелодия — немного грустная, немного меланхоличная, но полная радости и благодарности к жизни, — витала в прозрачном воздухе. Роса на листьях ландышей и алых лепестках мака переливалась самоцветами в лучах восходящего солнца. Долина, которая еще недавно была покрыта серым снегом, ожила и уподобилась гобелену, расшитому яркими цветами и зеленью травы.

Коллеги по работе и знакомые поразились бы изменениям, происшедшим с Алоизием в эту апрельскую ночь. Его глаза лихорадочно блестели; тонкие губы касалась едва заметная блаженная улыбка; мысли метались в голове и будоражили воображение. Даже грузное тело двигалось с не присущей заунывному издателю грацией. Он вбежал по скрипучей лестнице и, воровато удостоверившись, что соседи в столь ранний час за ним не наблюдают, проскользнул в затхлую темень коридора. В апартаменте было необычайно спокойно.

Алоизий прикрыл окно, задул лампаду и бросился на кровать, не скинув плаща. Такого с ним еще никогда не случалось. Утомленный ночными происшествиями Руппельфукс сомкнул веки и мгновенно забылся сном.

На кухне сладко посапывал Фридрих. Он все еще лежал, свернувшись пушистым клубком на студеном полу, но уже нисколько не боялся. Страх покинул его душу и затаился на чердаке, — среди вековой пыли и причудливых вещей, про которые давно позабыли их хозяева. Порой кот подергивал лапами и лениво шевелил хвостом. Ему грезились чародейские сны.

Если бы и заклинал Фридриха любопытный читатель поведать ему все красочные подробности этих снов, он не сумел бы: сновидения были неуловимыми. Фридрих сидел на радуге, устремив взгляд в лазурное небо. Был полдень; солнце стояло высоко и походило на кусок ветчины. Фридрих вздохнул и задумчиво опустил лапу в белоснежную невесомость облака, проплывающего мимо. Облако оказалось мокрым и жирным. Фридрих облизнулся и ощутил на языке бархатистый вкус сливок. Будь другой кот на его месте, он бы растерялся и очнулся ото сна, но Фридриха устрашить не так просто. Он вцепился когтями в легкое облако, всласть напился свежих сливок и, утерев мордочку лапой, окинул взором поляну, распростершуюся у подножия радуги.

„Какой чудный край“, — заметил шепотом Фридрих, ухватился за желтый бок радуги и, замурлыкав, скатился на землю. Перед глазами мелькали потрясающие картины: вдали виднелись холмы, покрытые сахарной ватой; между ягодными кустарниками сновали по делам мятные ящерки, а над колокольчиками с пыльцой из грушевого варенья летали полосатые пчелы и янтарные бабочки; реки были наполнены густой сметаной, а ручьи — парным молоком. На берегах стояли праздно украшенные столы. „Для кого весь этот пир? — не переставал удивляться Фридрих. — Ведь никого кроме меня здесь нет“.

Взгляд кота загорелся аппетитом при виде яств, которые невидимые жители этого чудного края приготовили для неожиданного гостя. Он с жадностью накинулся на рыбу с пряными специями и кедровыми орехами, на нежное мясо цыплят, грибной суп с тефтелями и теплый пшеничный каравай.

Плотно подкрепившись, Фридрих отполз к берегу, прислонился к стволу дерева, сложил лапы на округлившемся брюхе и впал в дрему.

Меж тем клонило к вечеру. На мягком мху неподалеку устроились два собеседника и оживленно пререкались. Фридрих отогнал назойливого комара и протер глаза. Призраки не исчезли.

Фридрих и Лошадь

НА УЛИЦЕ БЫЛА НОЧЬ. На окраине Майдорфа еще горели тусклым светом фонари. Мир погрузился в сладкий сон. Фридрих отодвинул ситцевую занавеску с пестрым, цветочным узором и выглянул наружу. На лавочке возле подъезда сидела парочка влюбленных и нашептывала друг другу нежные слова, потом парень обнял девушку с русой косой за талию и разговор прекратился совсем. „Развратники“, — хотел осуждающе крикнуть Фридрих, но потом передумал — лень. Еда приятно грела живот и разливалась теплом по всему кошачьему телу. Он уже хотел отойти от окна и отправиться на покой, когда в ветвях зашевелилось нечто неповоротливое. Фридрих притаился и начал вглядываться в тени.

„Ой, батюшки-светы, — пронеслась страшная мысль у него в голове и шерсть на спине стала дыбом. — Что же сегодня творится?“

Он спрятался за занавеску и три раза наспех перекрестился. „Белая горячка, никак белая горячка. Пятая стопка шнапса была лишней, я ведь чувствовал, чувствовал. Зачем я ее пил?“

— Не найдется огурчика, соколик? — раздался странный вопрос из ветвей осины.

Фридрих молчал, как мраморное изваяние — гордое и ледяное.

— Огурчика хорошо бы сейчас, солененького. Да ты не бойся, я тебя не обижу.

Кот набрался смелости и выглянул из-за занавески:

— А я и не боюсь. Что мне тебя бояться? — молвил он заносчиво и поглядел на лошадь, вязавшую белый шерстяной носок. — Экая невидаль — лошадь на осине.

— Ну, тогда принеси огурчик, мне больно солененького хочется.

— Я тебе что — благотворительная организация? — позволил себе дерзость Фридрих, постепенно успокаиваясь и размышляя: „А действительно, что страшного? Ну, лошадь, ну, сидит на суку. Кто сказал, что лошади запрещено сидеть на суку?“

— Соколик, прошу тебя, не груби пожилой благовоспитанной даме. Это неприлично, — строго отчитала Лошадь Фридриха.

Фридрих устыдился; он даже покраснел под густым мехом, но для сохранения собственного достоинства не подал и виду.

— Может, еще по стопочке на брудершафт выпьем? У меня шнапс имеется…

— Шнапс? Ты никак из франков?

— Вполне себе, — скромно потупил взгляд Фридрих.

— А рожа на персидскую похожа. Вон круглая какая.

— Ты на свою рожу погляди! — разозлился кот, обиженный в глубине души таким невежественным поведением лошади. — Тебя, между прочим, никто сюда не звал. Сама приперлась. — Он быстро успокоился и отправился за солеными огурцами и шнапсом: „А я еще закуски прихващу“.

Фридрих осторожно поставил снедь на поднос и приволок его к подоконнику.

— Где пировать будем? У тебя на осине или у меня в горнице?

Лошадь открыла рот, чтобы ответить, но Фридрих уже вылезал наружу и неловко тащил поднос к гостье.

— Ну, будем? — произнес он тост.

— Кто будет, а кто и не будет, — загадочно прошептала Лошадь.

Она оказалась интересным собеседником и пару часов пронеслись незаметно. Они беседовали о том и о сем: о безвозвратности времени, об эстетике римской культуры, в которой Лошадь подозрительно хорошо разбиралась, о суете бытности и праздности чуда.

Неожиданно Лошадь заторопилась.

— Ты приходи почаще, я тебя совсем не боюсь. Когда мы увидимся? — заинтересовался Фридрих.

— Вряд ли, мы еще раз увидимся, нам не разрешается вас часто навещать. Но ты заходи, соколик, заходи, не забывай. Нам очень скучно.

— Куда заходить?

— Да там я, — махнула неопределенно Лошадь, — там, за кладбищем, у речки свернешь налево, через мостик. Нужный поворот не пропустишь — сразу увидишь.

— Чего? За кладбищем? У речки? — Фридрих попятился. — По кладбищу я гулять боюсь, там — мертвые и нечисть.

Лошадь улыбнулась:

— А почем нас бояться, соколик? Мы смирные, никого не трогаем.

Часы в коридоре забили полночь.

Фридрих перепугался глухого гула маятника, перевернул с грохотом поднос и влетел в горницу; закрыл створки окна и задернул занавески. Его сердце стучало перепуганной птахой в кончике хвоста, а душа покинула объятое страхом тело и наблюдала, как Лошадь спускается с дерева и выходит на дорогу. Пушистой бесформенной массой кот спустился по холодной стене на пол и, свернувшись клубком, притаился, боялся и вздохнуть.

А с улицы еще долго доносился звонким эхом цокот лошадиных копыт.

Возлюби ближнего своего

КУХОНЬКА В АПАРТАМЕНТЕ АЛОИЗИЯ Руппельфукса была неуютной и грязной. У стенки напротив плиты стоял шаткий стол с двумя табуретами. На нем выстроились неровным рядом нечищеный чайник, сахарница с вареньем из черной смородины, солонка и хлебница, в которой лежали крошки от булочек из ржаной муки. Посудомоечная машина испустила дух еще в прошлом году, но Алоизий с ремонтом не торопился: он жил замкнуто, никогда не приглашал гостей, друзей у него не было.

Остальное имущество составляли сервант с витриной, небольшой шкаф, в котором Алоизий хранил крупу, да старый холодильник. Ночами в нем страшно громыхало, а иногда размораживалась морозилка, и тогда вода заливала зеленый пол. Воду Фридрих не любил. Он боялся микробов и прочей нечисти.

Фридрих приоткрыл холодильник и зажмурился от яркого света. Некоторое время он стоял неподвижно и наслаждался отрезвляющей прохладой. „Пить буду реже“, — решил он и принялся уверенно обыскивать полки на предмет съестного. Фридрих был гурманом, но выбирать особо не приходилось. Он выловил из кастрюли с борщом кусок говядины и принялся его жадно поглощать.

— Дай виноградину, Толстый.

Пискливый голос мыши раздражал Фридриха, и порой он всерьез собирался поймать ее и, возможно, даже попробовать на вкус, но сила воли каждый раз побеждала.

— Перебьешься без виноградины, — буркнул он в ответ.

— Не будь жмотом. Малым нужны витамины. Дай виноградину, Толстый.

— Не дам, мне тоже нужны витамины. Устраивайся на работу, Гертруда.

Фридрих аппетитно чавкал и одновременно вылавливал из баночки оливки, начиненные миндалем.

— Тебе и оливок дать? Для полноты картины… — добавил он и залился довольным смехом, поражаясь собственному остроумию.

— Оливок не надо. К оливкам я не привыкла. Дай виноградину, а то хуже будет.

Фридрих высунул голову из холодильника и посмотрел на пол. Мышь выглядела довольно таки уверенной и была готова к долгим дискуссиям, он это сразу заметил, он вообще был очень наблюдательным.

— Эх, что ж я такой сердобольный… — Размышлял он про себя, разглядывая серую соседку, сердито сверкающую глазами-бусинками. Он достал гроздь красного винограда и протянул его просительнице. — Чеши отсюда, отжую, предупреждаю последний раз.

Мышь прыснула в ответ, схватила подарок и засеменила домой.

— Спасибо, Толстый. — Раздалось через некоторое время из недр уютной мышиной норки.

Фридрих махнул лапой и невнятно промямлил пару слов. Его рот был занят шоколадным тортом. Он осторожно вылез из холодильника, закрыл дверцу и направился к окну.

Фридрих и Гертруда

МРАК ОПУСКАЛСЯ НА ДОЛИНУ сизым туманом. Медленно темнело небо. Вот уже замерцали первые звезды, а в тишине ночи взошёл тонкий серп месяца и осветил зеркальную поверхность реки. Скоро новолуние. В лесу, укрывшись в своих норах и берлогах, засыпали звери под сладкую мелодию соловьев. В Майдорфе отправлялись на покой и люди. Некоторые из них погружались в царство сновидений едва коснувшись головой мягкой подушки, другие долго ворочались и не могли уснуть, а во сне их мучили кошмары и страх пред грядущим днем.

В апартаменте Алоизия Руппельфукса играла громкая музыка. Со стороны могло показаться, что обычно угрюмый житель этого странного дома празднует радостное событие, но такой вывод ошибочен. Господин Руппельфукс ни о чем не подозревал.

На старой кровати, с бокалом коктейля в одной лапе и сборником стихотворений хозяина в другой, прыгал Фридрих, привередливый кот Руппельфукса, и хохотал, порой даже истерически повизгивал: „Ой, не могу… Ой, батюшки, стыд-то какой… Мать честная, да Вы еще тот юморист, сударь!“ — и снова погружался в чтение.

Из норки возле дивана выглянула мышь и с укором поглядела на соседа. „Опять напился окаянный“, — процедила она сквозь зубы и устремилась к добыче. Мышь бросила вороватый взгляд в сторону развалившегося на кровати кота и привычным жестом вытащила кусочек сыра. Ржавый механизм мышеловки сработал поздно и поймал лишь пустоту. Фридрих зашевелился.

— Гертруда, встану — хвост оторву, — пригрозил он лениво. — Или ухо отгрызу. Объясню тебе, так сказать, наглядно, кто стоит на верхушке эволюционной лестницы.

— Не смеши тараканов, — огрызнулась мышь и деловито потащила за собой ужин.

— А вот и встану… полежу маленько и встану… Стыда у тебя нет, Гертруда, совсем обнаглела! — значительно произнес он, вульгарно икнул и принялся изучать узоры трещин на потемневших стенах.

— Не надорвись, Рыжий, — протянула лукаво мышь и скрылась в норке, откуда донесся ее звонкий смех.

Фридрих обиженно засопел, повернулся на левый бок и сполз с кровати. Голова слегка кружилась, а живот сводило от голода. Кот почесал пятку и поковылял на первый этаж.

„Сокращу-ка я путь, — здраво пораскинул он мозгами и полез по привычке на перила. — Почти что американские горки…“

Американских горок Фридрих никогда не видел, но представлял их себе именно такими: высокими, опасными, с крутыми поворотами. „…и лакированными“, — подумалось почему-то, но подумалось поздно. Когти Фридриха заскользили по гладкому дереву, не находя опоры. Если бы Алоизий застал своего кота в полете, то несомненно удивился бы, но он блистал своим отсутствием.

Владелец издательского дома был необычайно возбужден в этот вечер: долго мылся в душе, напевая мотивы любимых песен; перемерил всю одежду и начистил свои парадные туфли. Он спешил на встречу с таинственной обольстительницей, которая прислала ему послание, полное чувственного пыла. Послание сулило наслаждений, а огрубевшему сердцу Алоизия очень хотелось женской ласки и тепла. Он поборол сомнения, купил букет красных роз и отправился на свидание, наивно доверяя любимому животному.

Мимо трюмо в коридоре Фридрих пролетел военным истребителем. „Приземлиться бы не мешало“, — в который раз находчиво рассудил он и на лету вцепился когтями в край стоящего у окна комода. Где-то там, наверху, что-то подозрительно затрещало; ветхая кружевная скатерть поддалась весу кота, и он плашмя плюхнулся на коврик.

„Завяжу, ей-богу, завяжу“, — поклялся он, неуклюже поднимаясь с пола, и не заметил стеклянной вазы, падающей вниз с прочими безделушками, которые хранились на комоде. От неожиданности Фридрих вздрогнул, печально оглядел место происшествия и замел осколки под лестницу. „Старье… китч… так даже лучше. Места больше, пыли меньше“.

Он успокоил себя и, пошатываясь, поплелся на кухню.

Татьяна Касталион

ТАТЬЯНА ХИХИКНУЛА И БЕРЕЖНО провела по воротнику белой шубы. „Я её заслужила“, — подумала она и отхлебнула из рюмки глоток отменного французского коньяка. „И не стыдно?“ — пыталась логически аргументировать совесть. — „Помалкивай, дуреха! — парировала Татьяна. — Придут гринписовцы, я тебя первую на научные эксперименты отдам. Больно ты умная стала“. Совесть призадумалась и погрузилась в длительное молчание. Кому хочется, чтоб его сдали на научные эксперименты? А Татьяна могла, совесть это понимала, Татьяна запросто могла. Совесть звали фрейлейн Косима, но она предпочитала оставаться в тени, поэтому этого никто не знал.

Вторник — унылый день, а впереди еще целая неделя. Работать не хотелось совсем. Наступала весна, весна с душистым воздухом, лазурным небом, распускающейся листвой деревьев и прохладным вечерним дождем. По утрам мороз все еще покрывал лужи тонким слоем льда, но к полудню выходило солнце и согревало все своим теплом. На березе под окном устроились два белогрудых голубя и тихо ворковали. „Интересно, а можно ли с голубями…“ — подумала Татьяна, но быстро отсеяла эту идею. С голубями не так отрадно, другое дело — пингвины. Есть в этом времяпровождении что-то томное, аристократическое.

Татьяна была и впрямь аристократкой. Урожденная княжна Касталион из старинного франкского рода. Иногда Татьяна даже скучала по былым временам, свидетельницей которых она была лишь по красочным рассказам своей бабушки, годами умудренной княгини Александры, да по старым, поблекшим фотографиям из семейных альбомов. „От бала я сейчас, пожалуй, не отказалась бы“, — лениво подумала Татьяна и вернулась к столу. Ее ждали два романа и груда присланных дилетантами рукописей. Работать все еще не хотелось.

Издательский дом „Руппельфукс“ располагался на Липовой аллее в том же здании, что и муниципалитет. Бюро были уютные, а вид на город и вырисовывающийся вдали горный хребет ошеломлял. Татьяна взяла в руки карандаш и принялась рассеянно редактировать очередную главу произведения, когда раздался звонок телефона.

— Касталион, издательство „Руппельфукс“, — сказала она привычно, отбросив со лба непослушную прядь волос. Звонил Алоизий Руппельфукс, владелец издательского дома.

Господин Руппельфукс был строгим, но справедливым начальником. Он никогда не делал своим подчиненным поблажки, никого не принимал на работу по знакомству и являлся персоной высоких моральных качеств. Он был невысокого роста, немного полноватым и лысым, чем вызывал у особ прекрасного пола насмешливые улыбки. Романов на рабочем месте Руппельфукс из принципа никогда не заводил, а так хотелось, так хотелось. Он жил в старом доме на окраине Майдорфа в маленьком апартаменте и писал денно и нощно стихи. Иногда он читал их вслух своему черному коту Фридриху, но животное не понимало всей глубины боли и одиночества хозяина. „Какой же ты осел“, — невесело констатировал Руппельфукс и выгонял кота из комнаты. Затем укладывался на старую скрипучую кровать и долго думал о неблагодарности бытия.

На вопросы шефа Татьяна отвечала кратко:

— Нет, господин Руппельфукс, рукопись еще не получила.

— Да, я понимаю, что время подгоняет.

— Хорошо, господин Руппельфукс, я непременно все узнаю.

— Да, прям сейчас. До свидания.

Быстро закончив назойливый разговор, Татьяна задумалась. Время и правда — подгоняло.

Тильда и Уго

ТЕПЛЫЕ ЛУЧИ ВЕШНЕГО СОЛНЦА пробивались сквозь сплетения мозаики на окне и прыгали озорными зайцами в редеющих кудрях ангела. Тильда сладко храпела. Она пристроилась на старом матрасе, брошенном прямо на грязный пол мансарды, завернувшись в сшитое из несметных пестрых лоскутов одеяло. Мятежному ангелу снились прошедшие лета: райские сады, белоснежные облака, хрустальная вода Тигра и хоры небожителей, которые виртуозно выводили меланхоличные напевы, провозглашавшие величие Творца.

Громкий шум голосов прихожан католической общины, собирающихся на мессу в старую церковку и радостное чириканье птиц, не мешали здоровому сну ангела. Повернувшись набок, Тильда пробормотала сквозь сон: „Аллилуйя!“ — и продолжила исполнение своей звучной песни, купаясь в тусклом свете, проникающем через окно в убогое жилище некогда гордого посланника Всевышнего.

Весна вселилась в провинциальный город Майдорф, прогнала хмурость зимы и растопила в горах грязный снег. Цветущие деревья персиков, миндаля и яблонь беспокоил шаловливый ветер. Он нежился в лепестках цветов и разносил по округе душистые запахи, радуя проснувшихся после холодов насекомых. На грядках спели первые ягоды клубники, привлекая взгляды резвящихся детей. На заборе древней церкви сидел соседский кот Фридрих и звучно орал песни, пытаясь поразить своим талантом известную только ему даму сердца.

Из кухни раздавалось журчание стекающей воды, громкие звуки падающей на пол посуды и тихие возгласы недовольства. Уго готовил обед. Резкий запах лука распространялся по всей кухне и, попадая в глаза архангела, заставлял его в который раз зажмуриться. Размешав французский суп, Уго бросил беспокойный взгляд в сторону будильника. Он налил в кувшин ледяной воды и отправился в соседнюю комнату, где он злобно сдернул с окна ветхую занавеску, присел возле храпящей Тильды и начал трясти ее за плечо, тщетно пытаясь разбудить. Тильда спала богатырским сном.

Уго прищурил левый глаз, довольно пропел: „Я тебя пре-дуп-реж-дал…“ — и вылил с видимым удовольствием все содержимое кувшина на безмятежно спящего мятежного ангела. От неожиданности Тильда вскрикнула, вскочила и бросилась защищаться, но быстро оставила свои намерения, когда узнала знакомый знакомый силуэт Уго.

Тильда в тот же миг уловила аромат лукового супа, который она так обожала, сладко потянулась и дала себе зарок, что выждет подходящий момент и непременно припомнит Уго этот день. Убедившись, что полдень уже прошел, Тильда умылась, натянула на свое растолстевшее тело некогда белоснежную тунику и резво отправилась обедать.

Белым по белому

ЕСЛИ ДОЛГО ПЛУТАТЬ ПО узеньким пустынным переулкам старого города, глазеть по сторонам или рассеянно любоваться витринами магазинчиков, то рано или поздно дорога приводит праздного странника к дому на улице Цветущих Каштанов.

Снаружи этот неприметный дом выглядит совершенно незатейливо, — бежевые стены, классические линии фасада, арочные окна, покатая черепичная крыша и запущенный палисадник с белыми амариллисами, розами и резедой. Раньше весь первый этаж занимало реставрационное ателье семейства Сальери, но прошло вот уже семнадцать лет с того дня, как дом опустел.

Коли верить людской молве, то на доме лежит проклятие.

А началось все с Гаэтана.

***
Гаэтан Сальери, знойный мужчина лет тридцати с волосами цвета вороньего крыла, выразительными карими глазами и строгими чертами лица, появился в городе Майдорф внезапно. Одним прохладным мартовским утром он просто стоял перед воротами городской цитадели с саквояжем в одной и помятым свертком в другой руке.

Внимательно осмотрев обветшавшую крепость, Гаэтан спросил у торопящихся на рыбный рынок торговок дорогу к ратуше и не спеша пошел вниз по Липовой аллее, на которой в здании библиотеки располагался местный муниципалитет во главе с бургомистром Антонио Конти, пожилым отставным полковником со слегка одутловатым лицом, красным, похожим на пятачок носом, круглым животом и рыжими волосами, которые он с наивной тщательностью зачесывал на лысину.

Честно сказать, бургомистр из полковника был никудышный: его никто не боялся, и даже застенчивые дворники в оранжевых ботинках надменно поглядывали на него, выстраиваясь затейливыми колоннами для очередной демонстрации своего недовольства правительством на площади перед ратушей. Горожане часто забывали о тривиальном. Они не подавали заявления на продление паспортов, не принимали вовремя гражданства, уезжали в гости без визы, не давали новорожденным имена, из-за чего они часто терялись в детском саду. Попросту говоря: горожане всячески создавали себе и бургомистру лишние проблемы. Но Конти никогда не унывал и не ругался; он обладал веселым нравом и поэтому все подчиненные относились к нему с пренебрежительным благожелательством. Они верили его пустым обещаниям и один раз в четыре года исправно избирали главой муниципалитета.

Долгое время Гаэтан вел с бургомистром доверительный разговор, околдовывал его комплиментами и шутил. Он вышел на крыльцо муниципалитета перед самым закрытием, хищно улыбнулся невидимому недоброжелателю и походкой довольного человека направился в пансион „У Мадам Дебюсси“, который ему рекомендовала пышнотелая секретарша в сером платье с потертыми кружевами на воротничке, сидевшая за просторным столом в холле ратуши, казалось, с одной единственной целью — она недовольно приветствовала посетителей и капризно давала им понять, что воспринимает их появление как угрозу собственному лодырничеству.

Вечером за ужином бургомистр, жадно поедая артишоки с аппетитными соусами, суп-крем из шампиньонов и закусывая трапезу эклерами с вишневой начинкой, поведал своей любопытной супруге о сумасбродном посетителе.

— А знаешь ли, свет мой Фиффи, сегодня на мою долю выдалось необыкновенное происшествие. После обеденного перерыва я вернулся в библиотеку, раскурил сигару. «Вот сейчас, — думаю, — отдохну пару часов, вздремну, почитаю газету, узнаю все городские новости“, — как вдруг раздался стук в дверь. Я решил, что это синьорина Каплан. Она последнее время постоянно жалуется, что на жизнь не хватает денег, грозится уйти и требует добавки к жалованию.

— Нынче всем не хватает на жизнь денег, — встряла супруга бургомистра. — Не разменивайся на детали, Антонио, рассказывай, что произошло?

— Так вот, — продолжил неторопливо бургомистр, — я сразу решил пресечь попытки синьорины Каплан выпросить у меня лишний червонец, встал из-за стола и строго отчеканил: „Синьорина Каплан, денег нету, нету и не будет. Выкиньте эту чепуху из головы. Я устал от Ваших жалоб“. Тут дверь открывается и заходит моложавый незнакомец. Одет модно, не по-местному: костюм дивного пошива, брюки со стрелками. Да и говорит зело чудно по-столичному, последний слог с тщательным присвистом выговаривает. Точь в точь как поляк Симирицкий, который приезжал к жене бакалейщика, помнишь? «Я, — уведомляет он меня без обиняков, — возьмусь отреставрировать вашу цитадель. К этому делу я привычный, опыт какой никакой имеется. Цитадель у вас древняя, видно, что она выстояла ни одно сражение, стены разваливаются, совсем ветхие, башня покосилась, шпили все ржавые, двери в петлях болтаются. Я не требую высокого жалования, у меня к реставрации душа лежит».

Синьора Конти порывисто прижала к груди руки, задержала дыхание. В провинциальном Майдорфе редко случались дух захватывающие события, а о моложавых франтах в этих сонных краях и подавно никто не слышал.

— Франциска-то наша на выданье, — прошептала она едва слышно, но Франциска, дородная белобрысая барышня лет двадцати восьми, с прозрачными серыми глазами, невидимой ниточкой бровей, вздернутым носом и бледными тонкими губами, все же услышала, вся зарделась и захихикала.

— Ну, маменька, прошу Вас…

— Что „маменька, прошу Вас“? Я же о твоем будущем переживаю. Вот умрем с отцом, одна останешься и позаботиться о тебе, моя кровиночка, будет некому.

— Да погоди ты умирать, — прервал ее несколько грубовато бургомистр. — Не разводи драматизм там, где его нет и ни пристало быть!

— Папенька, Вы не отвлекайтесь, рассказывайте про незнакомца, — поддакнула засидевшаяся в девках невеста и вновь зарделась.

— Не стану долго мусолить: я дал ему слово, что небольшое жалованье назначу, что с жильем подсоблю. Пусть работает, авось не обманет. Будет в городе ценный человек.

За тем ужин был закончен и достопочтенная семья Конти отправилась на ночлег; каждый со своими думами.

***
Гаэтан в городе и впрямь прижился. Он обосновался в небольшом доме, том самом, что на улице Цветущих Каштанов, завел среди горожан приятелей, щедрых доброжелателей и случайных знакомых. По воскресеньям его частенько заставали в церкви, благоговейно склонивши пред алтарем голову. Старый священник-сицилиец, патер Джиовинаццо, относился к новому прихожанину поначалу с подозрением, которое однако сменилось искренней симпатией сразу после того, как Гаэтан построил святому отцу просторный дом с гостиной и огромными окнами на все стороны света.

По весне, когда природа проснулась, деревья зазеленели, а фруктовый сад за церковью покрылся белыми цветами, зазвенели колокола. Бургомистр справлял свадьбу своей единственной дочери. Разряженная в воздушное белое платье невеста без устали улыбалась и хватала жениха за рукав сюртука, чтобы удостовериться, что неожиданное счастье ей не пригрезилось. Довольная синьора Конти, приодевшаяся в свой лучший наряд, тайком вытирала слезы и с умилением глядела на пару. „Выдали дочку замуж. Вот родятся внуки“, — думала она втихомолку и поправляла фату невесты для фотографической карточки. Чтобы все было безукоризненно.

За свадьбой последовали будни, время пролетело быстро в любви да согласии и спустя полтора года Франческа разродилась девочкой с выразительными карими глазами, курчавыми волосами цвета вороньего крыла и круглым личиком с ямочкой на подбородке.

— Красавица! Вылитая мать, — всхлипнула новоиспеченная бабушка и уложила внучку в колыбельку. Счастью ее не было предела.

***
Исчез Гаэтан так же внезапно, как и появился.

Он просто не вернулся домой.

Опечаленный тесть объявил розыски. Полиция с собаками, соседи и друзья Гаэтана, доброжелатели с факелами искали его в городе, в заброшенных районах, куда еще никогда не ступала нога добропорядочного семьянина, в березовой роще на окраине, даже в одиноком омуте с темной водой. Все без результата.

Год спустя Франциска потеряла надежду. Взгляд ее глаз потускнел, она срезала длинную косу, раздала всю одежду неимущим, надела траурное платье, натянула на ноги грубые чулки и замкнулась в одиночестве, перестала покидать дом. И только раз в году она наряжалась в свое свадебное платье, убирала волосы и приводила в порядок лицо. По утру она усаживалась на согретое весенним солнцем крыльцо и сидела неподвижно до самого заката, задумчиво уставившись в даль. Когда на горизонте вдруг появлялся мужской силуэт, Франциска оживала, вскакивала, но, разочаровавшись, горько вздыхала. Вечером, поникнув духом, она заходила домой и обрывала листок в календаре: 30 апреля — день, когда пропал Гаэтан.

„Франциска сошла с ума!“ — шептались непоседливые мальчишки, но не смели выговорить безжалостный приговор вслух — боялись, но и жалели овдовевшую некрасивую дочь бургомистра.

Вскоре пропала и Франциска. „Утопилась, — утверждали мудрые старухи. — С тоски руки на себя наложила, не захотела жить покинутой супругой. Никак без колдовства не обошлось“, — и косились в сторону омута, незаметно кивали головами.

II

Мария, дочь Гаэтан, тем временем подрастала.

— Солнце мое, Мария, — обратится к ней, бывало, бургомистр, положив библию на край стола и тяжело поднимаясь со стула. — Пошла бы ты на улицу. Погляди, какие стоят погоды. Прозрачный воздух звенит в ушах. Погляди, какие изумительные цветут каштаны. Порезвилась бы с подругами, нарядила бы своих кукол, бегала на перегонки, играла в прятки. Зачем угрюмой дома со стариками сидеть? Детство, Мария, быстро пролетит — не заметишь.

Мария лишь насуплено смотрела на деда и молчала, поглаживая угрюмого черного кота за ухом.

***
Больше всего на свете она любила рисовать. Восковыми карандашами на пастельной бумаге, густой гуашью на шероховатом ватмане, акварелью на цветном картоне, акриловыми красками на грунтованных полотнах. В руках Марии оживали кисточки и карандаши летали над светлым пространством, создавая невиданные миры.

Живописные государства, которые парили высоко над землей в лазурном небе, удерживаемые белогрудыми птицами и крылатыми драконами с чешуйчатыми хвостами; города на дне морей, где царил Посейдон и люди ходили вверх ногами, а вместо лиц у них были рыбьи головы — длинноватые и плоские, узкие и круглые, как колесо; сказочные леса, где никогда не восходило солнце и дикие звери жили в темноте без радости, тепла и света.

Иногда Мария рисовала пейзажи: горные луга, позолоченные шариками одуванчиков, с пестрыми бабочками и стрекозами, порхающими над цветами. На лугах паслись стада коров, охраняемые важными собаками, а под зеленым кустом возле ручья спал пастух, сдвинув свою помятую кепку на лоб; океаны с бушующими водами и свирепыми волнами, разбивающимися о крутые скалы. Иногда ей удавались удивительной красоты и проникновенности портреты: с полотен, как живые, глядели юные барышни, возвращающиеся с шумного балла, влюбленные семинаристки со строгими прическами и волнующим огоньком влюбленности в глазах, кокетливые любовницы, спешащие с первым лучиком восхода домой к пожилому супругу, увлеченные забавами дети и задумчивые взрослые.

Мария рисовала вдохновленно и с упоением. Зарождающие чувства и проходящие невзгоды, робкие прикосновения ветра и благодатную влагу дождей, холод метелей и нежность возвращающихся из далеких краев птиц, трепетность летней ночи и багровую красоту зари.

Белым по белому.

Цли Польти

ЦЛИ ПОЛЬТИ НЕСПЕШНО СОБИРАЛА мусор. Она закинула в желтый мешок угольки сгоревшей картошки, старые пакетики из-под зеленого чая, кожуру бананов и груш; вымела из-под кровати поношенные носки Утли Пушти, потрепанные журналы Playrabbit с засаленными уголками страниц и прочую дребедень, которую он всегда так старательно от нее прятал. Утли Пушти тем временем развалился на диване и, потягивая холодное пиво, уставился в исполинский экран нового плазменного телевизора.

— Когда на работу устроишься, тунеядец? Денег ведь опять не хватает, — укоризненно заверещала Цли Польти из коридора и для пущей убедительности сбросила с тумбы вазу с завядшими полевыми цветами.

— А вот как только ты перестанешь по зайцам бегать, так и устроюсь. И не мешай, идет чемпионат мира по ловле драконов, — раздраженно заорал Утли Пушти и икнул.

— У всех мужья приличные, — продолжила Цли Польти свою тираду. — Янь Викли сражается со злобной химерой, которая держит в заточение принцессу Три Плютли. Муж Кти Мотли уехал в Долину Цветущей Капусты за подарком для новорожденных. У них на прошлой неделе тройня народилась…

— А меня не колышет, — раздраженно бросил Утли Пушти и пошел на кухню за солеными орешками. — Я, может, мечтами томлюсь, к звездам хочу, а ты только об одном думаешь… Все тлен и суета. Я, может, нереализованный гений… Я, может, философ…

Цли Польти злобно прищурила глазки и топнула ногой в рваном красном носке.

— Неси мусор на улицу, дармоед. Носки в лиловый контейнер, отходы от продуктов в оранжевый, бутылки рассортируешь на месте по цвету: серый, бурый, малиновый.

Утли Пушти пробурчал что-то себе под нос, натянул штаны на голое тело и поплелся к мусорке. Он осторожно оглянулся, чтобы удостовериться, не следит ли за ним супруга, бросил мешок за контейнер и пустился наутек. Путь его лежал в местный кабак к друзьям детства Шти Цлёти и Блём Трути, — таким же бездельникам, как и сам Утли Пушти.

Утли Пушти

УТЛИ ПУШТИ, СЕРОГЛАЗЫЙ ЗАЯЦ, сидел на крыльце и курил марихуану. Был солнечный день, по небу в легком вальсе скользили зефирные облака. Недавно прошел дождь, смыл остатки грязного снега, разогнал угрюмых котов и только Утли Пушти был мрачнее тучи.

Пахло свежей дубовой смолой. На грядках цвели огурцы, помидоры и тыквы. Сразу за огородом протекала река. Чистая, бирюзовая вода отражала палящие лучи солнца и пропадала серебристым ужом за горизонтом. Говорят, что за горизонтом живет солнце, в крошечном лубяном домике с красной крышей и флигелем в виде золотой перепелки.

Из-за сарая раздавались похотливые стоны и визги. Утли Пушти заглянул в горницу. Горница была пуста. На плите в кастрюле выкипало молоко, а в сковороде поджаренная на сале аппетитная картошка медленно становилась угольками.

Утли Пушти горестно вздохнул и вышел на улицу. Он осторожно обошел крапиву и заглянул за сарай. Так оно и было, он не ошибся!

— Цли Польти, ну как тебе не стыдно? — воззвал он к разуму неверной супруги. — Сейчас же слезь с Янь Викли. Сколько же можно?

Цли Польти глупо захихикала, ухватив Янь Викли за длинные уши, и лишь ускорила ритм. Янь Викли захрюкал и приветливо улыбнулся Утли Пушти:

— Как делааааа… — начал он, тяжело дыша, но в этот момент волна удовольствия нахлынула на него со всей своей невероятной силой и Янь Викли лишь взвизгнул, довольно оскалился и развалился на мягком ковре из одуванчиков и ромашек.

— Дурак ты! — обиделась Цли Польти. — Опять поторопился. А как же я?

— А у тебя муж, — деловито рассудил Янь Викли и заржал как конь.

Конь поглядел на него и обиделся. „Ну, что за козлы!“ — прошептал он тихо и ушел жрать овёс.

Siebenschläfer

МАКСИМИЛИАН, КОНСТАНТИН, ИОАНН, ДИОНИС, Серапион, Мартиниан и Малх жили в Эфесе, были аристократами и находились на военной службе у императора Деция. В 251 году Деций издал указ о поклонении языческим богам и жертвоприношении. Христиане оказывали неповиновение, скрывались, но многие из них были схвачены и казнены. Тела казненных укладывали для устрашения на городские стены.

Не миновала такая судьба и семерых отроков, преданных завистливыми сослуживцами. Они были доставлены в императорский дворец, однако из-за юного возраста их не казнили, а дали время на размышление. Отроки отказались от знаков воинского отличия, облачились в лохмотья и начали собирать милостыню для неимущих.

Позже они смирились со своей участью, набрались мужества и укрылись в горной пещере, проводя время в молитвах и богоугодных думах; лишь Малх, самый младший из них, облачившись всё в те же лохмотья, ходил в город за едой. Во время одного из таких походов до Малха долетела весть о возвращении императора. Он спешил рассказать об этом друзьям и не успел к торговцу. Отроки посетовали, погоревали и заснули, вручив свои души в руки бога.

Тем временем император выслал гонцов с целью найти беглецов. Он пригрозил их отцам пытками, и они предали место нахождения сыновей. Деций приговорил их к смертной казни — отроков замуровали в пещере и обрекли на голодную смерть. Но по божьей воле они не умерли, а впали в животворящий сон. Теодор и Руфин, сановники императора и тайные христиане, не посмели предать имена отроков забвению: они описали их жизнь и обстоятельства смерти на оловянных дощечках и вложили их в шкатулку, которую спрятали в кладку. Вскоре после этого Деций умер.

Отроки ожили, когда стена пала. Адолию, владельцу земли, на которой находилась пещера, понадобились камни, чтобы построить загон для скота, и он приказал слугам разобрать вход в пещеру. Отроки ожили, не зная, что прошли два столетия. У них не было хлеба и поэтому Малх опять отправился в город, дивясь удивительным зданиям, крестам на воротах и взывавшим к единому богу людям. Малха арестовали, потому что в лавке он расплатился монетой времен Деция. Он попал к градоначальнику, градоначальник поведал о случившемся епископу, епископ — императору Феодосию. Они отправились в горы, обнаружили в груде камней шкатулку, а войдя в пещеру увидели отроков, лица которых озарились таинственным светом. Таким образом господь явил смертным тайну воскресения плоти и укрепил их веру в спасение.

Некоторые считают, что мощи отроков покоятся со времен Крестовых походов в церкви Сан-Виктуар в Марселе, а я думаю, они все еще в древнем Эфесе, в пещере Анхил, спят беспробудным сном — до самого Судного дня.

Благодаря арамейскому монаху Якову из Сарука эта легенда дожила до наших дней. 27 июня католики совершали память Семи Эфесских отроков. В немецком языке их называют Siebenschläfer. Соню, похожего на белку грызуна, тоже, как ни странно, называют Siebenschläfer. И вот такая дымчатая соня поселилась у нас на чердаке. У нее круглые уши, пушистый хвост и черные глаза-бусинки. Она только пробудилась из спячки и весьма голодна, поэтому ворует со стола виноградины, грибы и орехи, надкусывает яблоки и грызет груши. Соня ведет ночной образ жизни: бодро скачет по чердаку, гремит и постоянно что-то роняет на пол. Скоро у нее начнется брачный сезон. Она будет метить территорию, драться с соперниками (если соня — юноша); ворчать, визжать и сладострастно хрюкать, зазывая женихов (если соня — девица). Мы немного побаиваемся. Хвостатые злодеи обливаются слюнями в надежде поживиться соней. Что по этому поводу думает сама соня и знакомы ли ей спящие отроки, мне неизвестно. Она угрюма и нелюдима.

Собственно из-за сони-то я и вспомнила про святых отроков.

Vor Allerheiligen

IN DER NACHT VOR Allerheiligen hat es plötzlich geschneit. Wie ein orientalischer Teppich lag der Schnee auf den Feldern, die nach der üppigen Ernte kahl und öde standen. Dieser Teppich war so wunderbar, als ob er in den bekannten Webereien Isfahans aus Silberfäden, glitzerndem Topas und Lapislazuli geflochten wäre. Der Schnee wisperte leise zu den vor Kälte erstarten Sperlingen auf den Dächern der Häuser, flüsterte etwas zum frischen Wind und erinnerte spöttisch den Herbst daran, dass seine Herrschaft bald zu Ende sein werde. Der hochmütige Winter wird Einzug halten in die stille Welt. Die Tage werden kalt und kurz, die Nächte dunkel und starr sein. Unter einer dicken Eisschicht werden Waldseen ruhen und mit Verzierungen des Raureifs die Fenster geschmückt sein.

Der Vollmond schaute überrascht auf das weiße Antlitz der Erde und vergrub sich in den nebligen Wolken, nach ein bisschen Wärme vergeblich suchend. Die Luft war klirrend.

In den Weinbergen brannten Lichter. Aufgebrachte Trolle schlichen hin und her zwischen den Weinstöcken, warfen Birkenscheite ins lodernde Feuer und pflückten die reifen Weintrauben in die großen Flechtkörbe, die sie auf den Schultern trugen. Die schwere Last brachten sie in den Keller. Die Trolle, an den hellen Licht nicht gewöhnt, kniffen ihre Augen zusammen. Empört schauten sie auf eine Rabenfamilie, die auf dem Beete mit Kürbissen saß und auf eine reiche Beute hoffte.

Am Hügel stand ein weißes Haus mit einer Portikus aus sechs korinthischen Säulen. Große Fenster starrten die Welt finster aus ihren leeren Augenhöhlen an. Nur ein glimmerndes Licht in der Mansarde ließ den Reisenden erkennen, dass in dieser Nacht noch nicht geschlafen wurde.

Eve drehte sich um, als sie das knarrende Geräusch der Tür vernahm. Attarib kam in das Zimmer. Er blinkte schläfrig und nahm sich den Schal vom Hals. Der schwarze Kater sah erledigt aus. Mit seiner ruhigen Pfote gieß er sich etwas Whiskey aus der Flasche auf dem Tisch ein und setzte sich neben die Herrin.

„Wir sind jetzt fast fertig“, sprach er müde und trank den Tropfen bis zur Neige aus. „Ich weiß nicht, was wir morgen in der Kelterei noch zu hören bekommen.“

Eve grübelte nach, den Kater hinter dem Ohr streichelnd. Draußen wurde es allmählich leise. Das Feuer erlosch. Auf dem engen Pfand erkannte sie Silouhetten der erschöpften Trolle, die langsam nach Hause gingen — sachte flüsternd und sich unzufrieden die Bäuche kraulend.

Und irgendwo am Horizont erwachte langsam die Sonne. Der Himmel wurde heller und erstrahlte im Glanz von schrillen Farben.

Una storia d’amore

МЫ ВАРИЛИ ГЛИНТВЕЙН ИЗ красного Mонтепулчиано д’Aбруццо с корицей, анисом, апельсиновыми цукатами и кардамоном, жарили каштаны, опускали в густой медовый сироп янтарные груши и пекли шоколадные печенья. Мы пили вино из высоких стаканов в чеканных подстаканниках, ели горячие каштаны, обжигали руки, рты — и глупо смеялись.

Дорога в небо намного короче с крыши. Соседи праздновали жизнь, как обычно: горели огни в окнах, звенел хрусталь, разрывала тишину латинская музыка, которую мы со временем перестали воспринимать. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу под одеялом из пестрых лоскутков, опьяненные неожиданной близостью, завороженные красотой небесного полотна. Голова кружилась. Было тепло и уютно в твоих объятиях. Запах парфюма и табака. Такой восхитительный и родной.

Я сходила с ума от твоего британского акцента. Ты рассказывал тихим голосом про звезды. Про гордую Кассиопею, про созвездие Ориона, про Полярную Звезду. Я перебивала, торопилась, рассказывала свои истории, на ходу сочиняла и бесстыдно превирала. Ты мне не верил, но делал вид, что идиллия настоящая.

А потом было желание, вожделение, похоть в горящем море свечей с тяжелым запахом нарциссов. Легкие, невесомые прикосновения. Ты медленно исследовал мое тело, рисовал контуры, ласкал и гладил. Твои губы сливались с моими в алчных поцелуях. Я забывала: где я, где ты. Стирались границы. Плоть горела и плавилась, превращалась в кипящую лаву. Я умоляла тебя утолить мою страсть, избавить меня от этой сладкой пытки…

Эта ночь пролетела бесшумно: когда мы очнулись, усталые и опустошенные, горизонт тонул в лазурных водах небосвода, опаленных золотом восходящего солнца. Нет, радуги не было, но мы видели белоснежную мраморную лестницу, ведущую в небесный чертог.

Ekatzerina v. Katzenburg

Нeute saß sie wieder auf dem Fensterbrett neben dem blühenden Ritterster und schaute auf die Zypressen im Vorgarten und die hohen Türme der barocken Kirche am anderen Ufer des Flusses, — eine schottische Faltohrkatze. Sie ist weiß wie der Schnee, der an den Berghängen das zarte Grün der Maisglöckchen hütet und hat ungleiche Augen: das linke ist gelblich, das rechte ist grün. Sie heißt Fräulein Winter, so steht es in ihrem Halsband eingraviert, aber ich nenne sie Kitty.

Wir gehen in die Wohnung hinein. Ich spreche mit ihr, sie antwortet nie. Ich zünde die letzten Kerzen an, und wir speisen zu Abend: Petit Fours und eine kleine Tasse Café mélange.

Schon bricht die Dunkelheit herein, und der Lärm der Straßen wird flüsternder. Ich überarbeite mein Manuskript, sie legt sich auf das Sofa und verschmilzt mit der hellen Farbe des Damastes zu einem Schimmern.

Die Stunden verstreichen, dann wacht sie auf aus ihrem Schlummer, streckt ihren geschmeidigen Leib, hebt die Pfote und streichelt das kalte Antlitz des Mondes, der mit seinem Glanz die Bibliothek überflutet. Sie umhüllt ihn mit einer Wolke, bettet zum Schlaf und fängt an leise zu murren, als ob sie ein Wiegenlied sänge. Der Mond schmunzelt. Ein Fluss aus leuchtendem Licht zieht sich über das ganze Sternenzelt, fließt durch die Fenster hinein, zerbricht zu kleinen glitzernden Bächen und rieselt hernieder wie ein Sommerregen.

Der silberne Staub wirbelt in der Stille der Nacht, fällt auf die Möbel, bedeckt die Bücher, vereinigt sich mit den Buchstaben meiner Novelle. Ich bin entrückt in eine phantastische Welt jenseits des Traums und beginne endlich zu schreiben, nach so vielen Jahren der Wortkargheit und Verzweiflung — die zauberhaften Märchen der Confabulatores nocturni.

Geist ist die Voraussetzung der Langeweile

МЕДЛЕННЫМИ ШАГАМИ ОНА СТУПАЕТ по прохладному коридору виллы. Вглядывается в темноту старинного здания. Вдыхает пыль веков, прислушиваясь к шуму из ателье. Находит меня быстро. Опускается на краешек стола и, изящно закинув ногу на ногу, шепчет приторно сладким голосом: „Сидим-с?“ И мы пьем ананасовый коктейль из высоких стаканов, покрытых мелкой росой жары и плетем венки из хаоса улицы и упорядоченной гармонии искусства.

Лень и я.

Penguin World

SPHENISCIFORMES, В ПРОСТОРЕЧИИ — ПИНГВИНЫ, являются птицами, в основном, водоплавающими. От природы застенчивы, потому поселяются в холодных местах подальше от шума метрополий. Эстеты, любят суровый климат Антарктики, пустынную знойность Африки и экзотичность Южной Америки. Подозрительно относятся к Австралии, некоторые элитарные слои даже презрительно. С удовольствием плавают. Способны играючи развивать скорость до 38 км/ч. Опытные аквалангисты, при желании ныряют на глубину свыше 200 метров и подолгу наслаждаются морскими пейзажами. Часто совершают одинокие полеты под покровом ночи и в новолуние. Обладают великолепной мимикрией.

Гурманы и сладкоежки. Охотно готовят, отдавая должное свежим фруктам, крему-брюле, заварным пирожным и шоколаду. Не брезгуют крабами, креветками и рыбой. Склонны к алкоголизму, из-за чего возникают конфликты с полярниками. Потребляют как сладкие ликеры, так и вермут, шерри, джин, чилийские вина; никогда не отказываются от виски. В делириуме агрессивны, в случае угрозы действуют асимметрично: метко плюют в противника, ставят ему подножки, порой даже нецензурно выражаются.

Одаренные лингвисты. Сызмальства хватают на лету иноземные речи. С изящностью способны поддержать любую беседу, обожают читать любовные романы. В большинстве случаев образованны; гуманисты и либералы. Из пингвинов получаются великолепные дипломаты, академики, режиссеры жанра эротики, полководцы, астронавты и адвокаты. Умеют оценить искусство, в свободное время посещают галереи и выставки. Трепетно относятся к итальянскому Возрождению. Архитектуру предпочитают открытому небу.

Кокетливы и заботятся о своей внешности. Самки пингвинов щеголяют в кашемировых свитерах пестрых расцветок, теплых шапках с помпонами и удобных меховых унтах. Самцы консервативны, носят строгие темные костюмы с галстуком и туфли французских дизайнеров. При благоприятной погоде не пренебрегают нудизмом и солнечными ваннами.

В отношениях верны. Страстные, заботливые любовники. Умеют ухаживать, предельно романтичны. Своей избраннице с радостью преподносят дорогие подарки: бриллиантовые серьги, жемчужные колье, кольца с сапфирами, старинные виллы и спортивные машины. Охотно делают комплименты. Противники смешанных браков. В браке образцовые родители, прививают своим детям уважение к природе и сородичам. Социальны и сентиментальны.

Пингвины весьма восприимчивы к окружающей среде: могут подолгу любоваться рассветом и плакать, плохо переносят одиночество. Много дискутируют и обсуждают философские модели утопий. По весне впадают в хандру и легкую депрессию. Собирают в баночки северное сияние. Усталые и угрюмые, они становятся жертвой своего естественного врага — самок человека прямоходящего.

Для игры, печально известной, необходимы юные отроки и отроковицы. Участници игры платят пошлину в так называемый „Penguin Club“ — взносы достигают порой нескольких сотен тысяч евро в год — и получают пингвинов в аренду. Вольная птица пингвин берется за нижние хрупкие конечности, хорошенько раскручивается и запускается по местности. Расстояние, оставленное пингвином за собой, измеряется. Победительница получает приз — шубу из шкуры полярных чебурашек и бесплатную годовую подписку на журнал Playgirl. И хотя обтекаемая форма тела пингвина идеальна для быстрого передвижения в воздухе, психика растущего организма не переносит таких суровых воздействий и разрушается. Пингвины страдают головокружением, ночными кошмарами, бессонницей, хроническими заболеваниями и вынуждены посещать мероприятия АЖП (Анонимные Жертвы Пингвинометательства).

В связи с чем интернациональными правительствами и региональными властями общин был принят новый закон, Penguin Act, о защите пингвиновых конгломератов от браконьерствующих самок эректуса. Принуждение пингвинов к принятию участия в столь сомнительной забаве карается денежным штрафом и порой даже тюремным заключением.