Пасмурный рассвет едва начал заниматься, задребезжал тусклым заревом над покрытыми снегом шапками гор, когда Мадлен вернулась с ярмарки, разбросала по углам красные туфли с золотой пряжкой, раскидала по всей зале обновки и, насупившись, уселась в кресло, – начала перелистывать книги в поисках иллюстраций, вздыхать и демонстративно охать.
– Ты не в духе? – Татьяна не cтерпела, отложила ручку в сторону и повернулась к кузине, чтобы выяснить причину ее неудовольствия.
– В духе, не в духе… – Мадлен заерзала. – Где Квадрупель? Не объявлялся? Все герцогство уже знает про наши вылазки… Идет молва, что привидения нынче по трое гастролируют, визгливым фальцетом арии голосят…
– Чем тебе Квадрупель не угодил?.. Он нас вечерами навещает, он днем никогда не приходит… Что случилось?
– Ничего не случилось. Пока еще ничего не случилось! Люди начинают догадываться, что творится… Вурдалаки ночами в глуши лесов воют, прохожих распугивают…
– Какие вурдалаки?
– Ну, какие вурдалаки бывают? Соображай быстрей! Ей-богу…
– Сухопутные? Я в вурдалаках не разбираюсь… – Татьяна захохотала.
– Остроумно! – разозлилась Мадлен, с шумом поднялась, поставила книгу на полку. – Какие вурдалаки?! А ведь я предупреждала, что он переберет и разбуянится. Сколько раз говорила!? Так нет! Кто меня послушает?! Котик хороший, котик тихий, котик пушистый… не обижай его… он не злоупотребляет… он нам светить будет, фонариком… Как бы не так! Он среди ночи – мало того, что возле усадьбы бургомистра капаем! – любимый романс затянул. Он, видите ли, томится желанием облагодетельствовать нас своим пленительным песнопением. Фофан лохматый!
– Не расстраивайся… Ничего страшного не произошло. Фридриха никто не знает, нас никто не видел. Посмотри, какая на дворе темень… – Татьяна нервно забарабанила пальцами по столешнице. – Впредь будем осторожней. А где сам виновник слухов, кстати? Где Фридрих? Я его с утра искала…
– Сгинул! – огрызнулась Мадлен. – Руппельфукс твой за ним приходил! Забрал с собой… будет чертовщину развлекать, оперетты ставить в тамошнем театре… У меня плохое настроение, непогода собирается… а я, как на зло, на пляж идти хотела… Новый купальник выбирала… Все планы насмарку!
– Дождь пройдет! К обеду ветер все тучи разгонит. Вот увидишь. Зачем напрасно злиться?..
Мадлен бросила в сторону Татьяны угрюмый взгляд:
– Устала я… пойду, пожалуй, спать. До обеда не буди. Мне должны позвонить… А впрочем… Не знаю, придумай что-нибудь. Какая разница?.. Все равно… – И она удалилась, громко хлопнув дверью.
В обед небеса и впрямь разразились ливнем.
Набежали кустистые, серые тучи, потемнело и ледяная стена заслонила поместье от всего мира, обрушившись водопадом на заждавшуюся живительной влаги землю. Крупные капли забарабанили по крыше, били по стеклам, стегали пыльную листву деревьев, омывали столетний камень стен и моста, будоражили зеркальную поверхность реки. На миг природа вокруг перестала существовать, отдав себя во власть воды.
А когда стихии наконец угомонились, мир засиял новыми, насыщенными красками.
Ярмарка в Пфаффенгофене
Неподалеку расположились бакалейщики и кондитеры. Воздух пропитан пряностями и эфирными маслами. В продаже укроп и кориандр, гвоздика и ваниль, имбирь и душица; ценные масла и благовонные бальзамы, изготовленные из амириса, жасминовой гордении, розового дерева, и лаванды; лучшие шампуни из цветов нероли, тагетеса, фиалки и боронии.
В кондитерской толпится народ. В витринах громоздятся заварные пирожные с кремом, сдобные булочки, пахнущие корицей, покрытые апельсиновой глазурью, шоколадные и бисквитные пироги, украшенные розами и пурпурными сердцами, рулеты с фруктовой начинкой, ватрушки с творогом и вареньем, торты из слоеного теста с кремом. Глаза разбегаются при виде лакомств и хочется всего попробовать.
Довольные и немного утомившиеся посетители расположились в плетенных креслах да на скамьях, попивают кофе, наблюдают за суетой, укрывшись в тени вековых дубов.
Здесь же неподалеку карусели. Бегает детвора, лакомится сахарной ватой, мятными леденцами и мороженым.
„К гадалке зайду… – Мадлен на секунду задумалась, приоткрыла полог шатра и заглянула внутрь. Молодая гадалка в длинной юбке и белой блузке с глубоким вырезом сидела возле столика с хрустальным шаром и с аппетитом поглощала эклер. – Бред! Я не верю в предсказания…“ – Мадлен резко развернулась и заспешила к выходу.
***
Куплены бутылка анисовой водки, малосольные огурцы, черный хлеб, лук и селедка. У молодежи – свои планы на вечер. Ярко горит костер, отгоняет назойливых комаров. Со стороны ярмарки доносится музыка. Молоденькая белобрысая девушка с тонкими косичками и двое верзил в мешковатых джинсах и светлых майках, обтягивающих их тугие животы, неуверенно дергаются в такт музыки, поблескивают лысины. Мадлен старается подавить в себе желание рассмеяться. Танцоры смешны и нелепы.
– Ты, никак, не из наших? Чернявая какая… – Парень, развалившийся на траве под березой, дожевывает огурец и меланхолично рассматривает ее левую ногу, на которой поблескивает тоненькой змейкой цепочка.
– Нет, я не из ваших. Я с реки Геймбрук. Знаешь Касталионов?
Парень давится, захлебывается своим напитком и долго, надрывно кашляет. Наконец, справившись с собой, заговорщически приближается к Мадлен, наклоняется и шепчет ей на ухо:
– У вас там… на болотах… чертовщина водится…
– Чертовщина водится?.. – Мадлен застывает. В ее мыслях одна картина сменяет другую: ей вспоминаются частый посетитель Татьяны Таддеус Квадрупель; кот, говорящий на шести языках и уверяющий, что он – инкарнация императора Барбароссы и не позволит себя угнетать; звонкий смех, шорохи и приглушенные звуки патефона, которые каждую ночь доносятся с чердака; странное поведение кузины и ее назойливое желание найти клад, единственным свидетелем места нахождения которого является все тот же сомнительный Квадрупель. И круг замыкается. Мадлен мерзнет, ежится, кутается в тонкую куртку, затем смело впивается взглядом в собеседника: – Чертовщина? Вздор какой!
– Нет, ты напрасно не веришь! – убеждает ее парень. От него несет полынью и алкоголем. – Порой зло так твоей душой овладеет, что ты больше не замечаешь его чар. Чудеса в деревне какие творятся! Земля перелопачена. Грязь. Ямы. Возвращаемся мы надысь с именин, темень вокруг, а в лесу кто-то воет… Протяжно воет, уныло… Тоска за сердце берет. Холодно. Словно железный обруч душу сжал. Чисто вурдалаки… Мы перепугались, без оглядки километра три сломя голову неслись.
Мадлен тоскует и отводит взгляд в сторону. Доверительная беседа начинает ее раздражать. Парень, представившийся Фридолином и выпивающий стопку облепиховой наливки за стопкой, настаивает на своем:
– Или вот еще, Дарина… старая княгиня… ведьмой была! Мне дед на ночь истории рассказывал. Он конюхом у них служил… всё видел…
– … и на метле летал, юнцов соблазнял, в искушение вводил?..
– Не остри… – усмехается Фридолин, – сейчас смеешься, а после пожалеешь, будешь слезы проливать…
До рассвета еще три часа.
У Фридриха новый хозяин
„Что бы люди не говорили, а жизнь искрится приятными моментами! – Почасту размышляет Фридрих, осчастливленный прихотью непоседливой Фортуны. – Не пропади Руппельфукс, ничего бы не изменилось, жил бы так себе: скитался целыми днями, добывал снедь, пакостничал. А сейчас? Сплю на мягкой подушке, библиотека под самым боком – читай, не хочу! Раздолье, куда глаз ни глянет. Здесь тебе и молоко ледяное, и грудинка, и лакомая рыбка“.
***
– Вы у господина Руппельфукса живете? – спросила его Татьяна той злосчастной ночью на огороде. – Надо же?! Бывают совпадения.
– Какие совпадения? – прытко полюбопытствовал Фридрих. – Вы тоже у господина Руппельфукса живете? Я Вас не видел… – Он пытливо вытаращился на Татьяну, пригляделся и радостно воскликнул: – Знаю, знаю! Как же! Ваш даггеротипный портрет у него имеется. Он все на него перед сном смотрел, вздыхал тяжело…
Щеки Татьяны запунцовели:
– Нет, право, какие глупости! Про портреты ведать не ведаю. Мы работаем вместе в издательском доме.
– Работали вы вместе! – поправил ее Фридрих. – Не вернется он…
– Как это, не вернется? Куда же он делся? У него дел невпроворот.
– Кто его знает? Вальпургиева ночь! Нечисть его и взяла… Нечего ночами по перелескам и пустынным закоулкам шастать!
Набравшись смелости, Мадлен выглянула из-за татьяниного плеча:
– Тебя-то что не взяла, черта окаянного? Тоже не ангел, поди… Так напугал!
– Позвольте, позвольте… – Фридрих заносчиво приструнил особу, которая ему сразу не пришлась по вкусу.
– Не ругайтесь! Что вы? – Татьяна перебила. – Вы теперь без хозяина живете? Это Алоизия дом? Такой ветхий… Я всегда считала, что он в городе живет…
Фридрих грустно воззрился на небо, затем на знакомые четыре окна, за которыми скрывалась квартира пропавшего Руппельфукса, и ему стало себя невероятно жалко.
– Да, вот! – Он склонил голову и незаметно смахнул набежавшую слезу. – Так и живем-с. Я даже исхудал. Пощупайте. Видите, какие тощие бока?.. И не покормит никто! Сначала у нас холодильник старый был. Перебивались… А неделю назад приехал грузовик, рабочие погрузили все пожитки и уехали.
Татьяна призадумалась, поглаживая непоседливого кота по голове:
– Так у нас много места… Если хотите…
– Да, хотим! Непременно! – Фридрих долго не раздумывал. Он подмигнул своей благодетельнице, расплылся в улыбке и куда-то убежал, прокричав напоследок: – Вы не уходите! Я сейчас вернусь.
– Тоже мне, самаритянка! – Мадлен уперлась ладонями в крутые бедра. – Зачем нам кот? Какая от него польза? У нас и мышей-то нет…
Татьяна пожала плечами:
– Пусть живет! Места не жалко?.. Давай, собираем кирки, ломы, лопаты…
Когда Фридрих вернулся, со шкатулкой в лапах и ковриком под подмышкой, все было готово в дорогу. Лопаты лежали в небольшой тележке, рядом с брошенными викторианскими нарядами, пустым термосом и пакетами от бутербродов.
– Запрыгивайте! – Татьяна освободила место, сдвинул грязный шпатель. – Идти далеко.
Чудеса-то порой случаются – в самый неожиданный момент!
***
Фридрих прошелся по двору. Солнце заходило. Верхушки деревьев стояли в золотистом огне, а между стволами деревьев туман уже начал плести свою волшебную вуаль. Кот пробрался тем же путем в дом, последний раз выглянул в сад и порешил озарить своим присутствием кухню: проголодался.
В кухне на стуле возле окна кто-то сидел и курил. Татьяна уже спала и видела свой третий сон, ее рассеянная кузина отправилась еще вчера в соседнюю деревню на гулянку. В доме никого не должно было быть! Фридрих с удивлением пригляделся. Седовласый старик, одетый в мундир с расшитым серебряными нитями бортом, заинтересованно посмотрел в ответ, спрятал в бархатный футляр трубку, громко чихнул и растворился в воздухе.
Фридрих поджал хвост и бесшумно проскользнул в приоткрытую дверь, со страху так и забыв развернуться. Он медленно пятился по сумеречному коридору, по широкой лестнице, в спальню Татьяны; залез под одеяло и закрыл лапами глаза.
„С ума схожу, с ума схожу, с ума схожу…“ – Он повторял эти слова долго, как заклятие, незаметно проваливаясь в тревожный сон.
В маленьком раю
Вокруг ни души. Блаженная тишина, нарушаемая лишь заливистой трелью птиц, попрятавшихся в кронах деревьев. Разгар лета – пора выводить птенцов.
На другой берег можно перейти по акведуку с одинокой низкой аркой, построенному из того же сероватого камня, что и дом.
Парадный фасад дома выходит на северо-восток, в запущенный сад. Раньше на месте дома стояла небольшая хижина с покосившими от времени стенами и кустом ежевики на соломенной крыше. Принадлежала она прадеду Мадлен, человеку строгих нравов – суровому и работящему. Никто не знал, откуда он пришел. Высокий, здоровый как бурый медведь, с всклоченными патлами волос. „Оттуда“, – коротко пояснял он, недовольно хмурил кустистые черные брови и показывал в сторону леса. Вот и весь сказ. Народ его побаивался, поэтому спрашивал не часто.
Готтлиб Аурих, упокой Господь его грешную душу, трудился поначалу в кузнице. Подковывал коней, точил соседям косы, тупые ножи и помогал по мелочам. Со временем разжился, поступил на службу к овдовевшей супруге князя Касталиона, сраженного пулей соперника на дуэли.
Своей супруге муж оставил большие долги, троих незаконнорожденных отроков и визгливую собачонку Сесиль, с удивительной рьяностью пожиравшую все запасы съестного и без устали гонявшуюся по двору за своим хвостом. Дарина, погоревав да покручинившись, с судьбой смирилась. Уплатила картежные долги усопшего, пристроила глуповатых отроков на учебу в соседнюю губернию, продала нудную болонку нелюбимой свояченице, да и зажила себе на пользу. А со временем привыкла к новому приказчику, приголубила его и, несмотря на гнев семьи и косые взгляды соседей, сочеталась с ним крепкими узами брака.
Тем же летом они переехали на реку Геймбрук, копейку берегли – жили скромно, но душа в душу. Обзавелись хозяйством, выстроили дом и подняли дочку, кареглазую княжну Александру с прозрачной фарфоровой кожей, алыми губами и вьющимися каштановыми кудрями – бабушку Татьяны и Мадлен.
Бывают такие места, где человек забывает все на свете и начинает ощущать связь с прошлым и будущим. Там, где обыденное вдруг перестает существовать, стрелка маятника замирает, и душа освобождается от груза невзгод и переживаний. Для Татьяны этим местом стал дом предков.
Каждое лето она возвращалась в него, уставшая от городской суеты и кропотливой работы, чтобы отдохнуть и вновь набраться сил: часами гуляла в лесу, скрытая могучими дубами и ясенями от любопытных взоров; сидела на берегу реки, опустив ноги в воду, и думала о чем-то о своем. Порой она забиралась по винтовой лестнице на чердак, зажигала керосиновую лампу и открывала один из кованных сундуков, покрытых полувековым слоем пыли; извлекала на свет старые альбомы с поблекшими фотографиями, забытые письма, пожелтевшие свитки, свадебное платье прабабушки – белое с кружевами на декольте и перламутровыми жемчужинами на лифе. Так и проходили дни – в раздумьях и мечтах.
Когда же лето дряхлело, воздух становился холодным от дыхания осени, а по небу тащились бесконечной вереницей сизые тучи, проливали свою грусть на землю, исходились слезами дождей, деревья ломились от фруктов: от красных яблок, спелых груш и ароматных слив. Татьяна собирала плоды в плетенную корзину и готовила впрок: варила в летней кухне пахучие варенья из крыжовника с грецким орехом, из ягод малины, смородины и клубники; готовила вишневые и брусничные компоты, пюре из персиков и абрикосов; закрывала салаты из огурцов и помидоров, вкусные блюда из баклажанов и болгарского перца. Как в былые времена.
Фридрих и Татьяна
Фридрих пожал плечами. Он видал и не такое.
Шум становился громче, настойчивей и теперь можно было даже различить негодующие голоса и обрывки разговора. За домом на огороде ссорились. Фридрих удивился. Он бесшумно спустился вниз и прокрался к забору.
– Татьяна, в самом-то деле, я устала. Сколько же можно здесь копать?
– Мы ведь только начали, наберись терпения. Меньше жалуйся, больше работай, и наши дела будут продвигаться намного быстрей.
– Тебе не кажется, что он мог и ошибиться… или попросту забыть… или место перепутать? Сколько времени прошло?
– Да вряд ли он ошибся… Он ведь еще старой военной закалки. Честь, принципы, любовь к отечеству – и всё такое. Я ему верю.
– Ты такая наивная, я право удивляюсь. Татьяна, ты мозгами пораскинь, он каждый вечер по бутылке коньяка выпивает. При таком образе жизни и мы с тобой не вспомним, кто такие и что здесь делаем, а на него и подавно рассчитывать не приходится.
– Сейчас вон там, в углу возле сарая, еще попробуем и домой. Еще пару часов, ладно? Труд облагораживает, – Татьяна засмеялась. – Завтра отоспимся.
– Возле сарая, – не унимался темный силуэт в длинном светлом платье, – а потом за сараем… а потом под сараем… а потом в кустарниках… Ты как хочешь, а я больше не могу ночами от соседей улепетывать. В какой?.. в пятый раз на этой неделе? Так и голову сломить не трудно. Я к тебе на отдых приехала, а ты меня эксплуатируешь почище владельца плантаций. Сейчас брошу лопату, прямо здесь брошу, и пойду домой.
– Да ладно тебе, угомонись, отдохни, раз устала. Я же тебе предложила остаться дома, ты же сама напрашивалась: „Я тебе помогу“, „Мне можно доверять“, „Поделим пополам“…
– Болван твой Квадрупель! Олух-олухом! Башка деревянная! – Мадлен ухватилась за бока и закудахтала от смеха. – Имя-то какое? Квааа-друуу-пель!
– Вы, случаем, не клад ищите? – Фридрих подобрался поближе к нарушителям покоя. – А почем платья викторианские надели? В таких платьях очень трудно клады искать. В них легко запутаться и растянуться на земле. Какие вы странные.
От неожиданности Мадлен уронила лопату и спряталась за Татьяну:
– Ой, мамочки, кто тут? Может, выдра? – высказала она робко свое предположение. – Или бобер?
– Какой бобер? – вкрадчиво спросила Татьяна, прекращая копать и опираясь на черенок лопаты.
– Сухопутный… я в бобрах не очень-то разбираюсь.
Фридрих не на шутку обиделся:
– Сами вы бобры сухопутные, – пробубнил он и выполз в свет лампы.- Я вот расскажу Франеку, чем вы здесь занимаетесь…
– Ой, котик! Посмотри, какой черненький, – Мадлен рассмеялась и протянула к коту руку.
Кот выгнул спину и зашипел:
– Но-но. Давайте начнем наше знакомство без рукоприкладства, мне противит ваше амикошонство. Любуйтесь издалека! Я же не пытаюсь вас по голове погладить или того паче – за ушами почесать. Тоже мне, взяли моду! Так что? Клад, спрашиваю, ищите?
Игра в шахматы
Сначала пропадает человек, исчезает из виду, теряется звук его голоса, пропадают жесты, размываются во времени черты лица. И если долго ждать и ничего не предпринимать, то одним самым что ни на есть тривиальным утром — а, возможно, и вечером, и ночью, время суток не имеет никакого особого значения, — воспоминание умрет, не останется и следа: как будто и не было никогда человека.
— Вдруг и впрямь не было?.. — испуганно произнесла Гертруда и посмотрела на Фридриха, развалившегося на полинявшем половике в углу спальни.
— Не болтай глупостей! — пробурчал тот в ответ и нервно зевнул. — Кушать хочется, в животе бурчит…
— А ты мышей лови, — предложила Мышь, передвигая белую ладью. — Шах! Мат!
Она захихикала, подпрыгнула и ловким ударом хвоста сбила с доски черную королеву. Фигура жалобно запротестовала, пошатнулась, перевернулась на бок и с назойливым грохотом покатилась вниз по лестнице.
Фридрих укоризненно посмотрел на мышь:
— Гертруда, вот не можешь ты без этих экивоков и ужимок… каждый раз, каждый раз ведь одно и тоже!.. Кто искать будет? Ты? Куда она закатилась? Я в прошлый раз полночи в подвале пешку искал, весь пылью испачкался, пятки замарал. Что я тебе о латентной агрессии рассказывал?
— Что ты о латентной агрессии рассказывал, я не помню. Зато помню, как ты в прошлый раз паука напугался, — покатилась со смеху мышь. — Кто ладью будет искать? А вот неудачник и будет! — уверенно кивнула она головой. — Открывай шкатулку! Я не намерена ждать до утра.
Фридрих вздохнул, приподнялся и вытянул из-под бока старую деревянную шкатулку с выцветшим акриловым пейзажем на крышке и орнаментами по краю. В ней хранилось всё добро, которое ему оставалось. Мышь деловито заглянула внутрь:
— Три любовных письма, перевязанных шелковой ленточкой… хорошо пахнут. Кусочек душистого мыла. Поздравительные открытки. Удивительно, что Руппельфуксу кто-то писал письма… Пакетик арахиса. Огрызок голландского сыра. Пять разноцветных пуговиц. Покрытая пылью книга. Фридрих, зачем тебе это все? С поэзии сыт не будешь.
— Петрарка. Сонеты. — мечтательно прошептал кот и прижал к груди старый, потрепанный томик. — Первое издание!
— Так это же сокровище! А если мы книгу продадим? В старом городе есть антиквариат. А еще книгу можно заложить в ломбард. Толстый, давай продадим книгу и сколотим небольшое состояние? Колбасы накупим… баранок… экзотических фруктов.
— Гертруда, какой же вы, мыши, пошлый, какой же мещанский народ. Вы решительно не понимаете никакого толку в эстетическом удовольствии. Вам лишь бы желудок набить.
— Ой, ну да, конечно, Толстый! Мы все — мещане, простофили и олухи царя небесного, а вы, коты, трудитесь не покладая рук. Вы все — интеллектуалы… творческие личности… гении от бога… Как же! — Мышь гордо вытянулась по струнке. — Я, пожалуй, возьму пуговицы.
— Ты орехи лучше возьми, — предложил Фридрих. — У тебя же дети — накормишь.
— Какие дети? — искренне удивилась мышь, но, спохватившись, закивала головой. — Да, детей надо кормить. Знаешь, как с ними тяжело — растут быстро, шалят.
Кот прищурился, глянул на соседку исподлобья:
— Беги-ка ты отсюда, Гертруда, беги пока я в добром расположении духа. Никакой от тебя пользы… только врешь беспрестанно…
Мышь пожала плечами, прихватила сыр и убежала в норку. Фридрих же потянулся и отправился не спеша по лестнице — искать потерявшуюся королеву.
В подвале-то он и внял подозрительный шум с улицы.
Майдорфский Вавилон
Не так давно Татьяна получила наследство. Неожиданным наследством она осталась весьма довольна: пятикомнатным мезонетом под самой крышей из красного кирпича, с видом на фруктовый сад и высокую колокольню пустующей гугенотской церкви из тех давно минувших дней, когда в Майдорфе жили заезжие купцы и торговцы из Европы, и в узких переулках, лабиринтах, запутанных переходах квартала раздавалась иноземная речь: певучая итальянская, шероховатая польская, грубоватая арабская, звонкая португальская, древняя ирландская и поэтичная персидская — почти что Вавилонское столпотворение.
Из французов в квартале остались лишь старый сапожник-вдовец, господин Тьери, да владелица кондитерской на углу Венецианского проспекта, супруга бывшего архивара библиотеки господина Эбера, покинувшего свою благоверную и поспешно уехавшего на золотые прииски искать свое запоздалое счастье с молоденькой, ветреной мадемуазель Каплан. Госпожа Эбер, полная веселая женщина с густой копной медных волос и веснушками по всему телу, особо не переживала. Узнав про любовные похождения супруга, она подала ему на ужин позавчерашний рыбный суп, выгнала спать на крыльцо, всплакнула, задумалась о целесообразности пролитых по изменнику слез и быстро успокоилась — и даже воспрянула духом.
Госпожа Эбер помогла господину Эберу собрать вещи, уложила в изношенные чемоданы пальто и меховые шапки, купила два дешевых билета до Аляски, помахала рукой с перрона и завела себе из местных студентов трeх любовников: долговязого застенчивого Брайана с голубыми, как небосвод, глазами, придурковатого остолопа Вацлава из Варшавы и подмастерья господина Тьери, смешливого Оскара, такого же веснушчатого, как и она сама. С тех пор жизнь госпожи Эбер стала налаживаться, она похорошела, была всегда приветлива и разговорчива.
Итальянцев представлял неизменный патер Джиовинаццо. У прихожан католической церкви часто складывалось впечатление, что патер Джиовинаццо совсем не старел; время, обращавшее земные бренности в прах, обходило его стороной и даже слегка побаивалось. Уже больше сорока лет он возглавлял католическую общину города, но выглядел все таким же бодрым и неутомимым, как в первый день по прибытии в Майдорф. Патер Джиовинаццо крестил, венчал и отпевал. Он был высоким, худым стариком в черной сутане и модных ботинках, обутых на полосатые носки грубой шерсти. Ботинки патер Джиовинаццо заказывал у господина Тьери, носки вязала сестра Элизабет.
В свободное время патер обычно сидел на лавочке в сени церкви, вел теологические беседы с котами и дворнягами или кормил хлебными крошками голубей. Но не в тот вечер, в тот вечер лавочка так и осталась пустой, а голодные животные — без занимательного рассказа о далекой родине патера Джиовинаццо Сицилии.
И никто не заметил…
Змейкой извивалась река, тихо журчала вода, переговариваясь с нимфами и наядами. Перламутром переливался снег на вершинах гор. Испугавшись резких шорохов, вспорхнула из кустов смородины стая птиц, поднялась в воздух.
Кто-то почивал; кому-то снились безмятежные сны, – яркие и пленительные; кто-то мучился бессонницей, горевал, печалился, вкушал радость, лелеял мечты, с нетерпением ожидал, когда займется заря, когда Селена, богиня луны, сойдет с небосклона и на востоке розоперстая Эос зажжет утреннюю звезду, когда она раскроет врата дворца бога солнца Гелиоса и польет землю жаждущую росой из золотого кувшина.
Фридрих поднялся с пола и неспокойно огляделся. Это был всего лишь сон; странный, неспокойный, бессмысленный сон. „Надо же, – усмехнулся он, – впредь никаких стихотворных излияний Руппельфукса на ночь глядя! Приснится же белиберда… лошадь на дереве… с носком… или… нет, лошадь таки была… Гертруде рассказывать не буду – засмеет. Не плохо было бы пожить в том раю: не трудиться, не беспокоиться, не заботиться о будущем. Всё всегда готово, всё тебе в угоду, всё тебе на радость. Какая идиллия“.
…И никто не заметил, а если и заметил, то не придал значения, что в ту ночь почти все проснулись, когда на улице еще царила темень; что всем снился один сон, манящий уставшую душу своей гармонией и тишиной.
Мышь в теплой постели, которую она устроила в ржавой банке с наклейкой „шпроты“, закуталась потеплей в одеяло, повернулась на другой бок и задремала. Тильда зевнула, поправила подушки и мирно захрапела в своей каморке. Высунул голову из-под покрывала дон Камилло, глянул на посапывающую рядом Евстигнею, выгнал из сарая двух улиток и снова – на боковую. На другом конце города поднялась с постели Татьяна. Ей тоже не спалось. Но о ней немного позже.
Фридрих потянулся, потрогал лапкой пустую мышеловку, недовольно пробурчал неведомые заклинания и решил проведать хозяина.
„Где же мы, сударь, до утра гуляем? Опять за юбками волочимся?.. Какой ловелас“, – подумал он, не застав Алоизия дома. В спальной комнате на кресле и на стульях, на подоконнике и на полках старого платяного шкафа валялась скомканная одежда, возле кровати – небрежно брошенная обувь. Фридрих забеспокоился. Он давно приметил, что с Алоизием творилось неладное, доселе небывалое. Он стал рассеянным, часто забывал накормить своего питомца, а порой прогуливал работу, бесстыдно врал и пропадал неделями в неизвестных местах. По возвращении же домой был мил и приветлив.
Фридрих поглядел в коридоре, заглянул в маленькую кладовку под лестницей, поднялся на чердак и проверил еще раз кухню. Алоизия Руппельфукса нигде не было.
Ночные призраки
„Вот и верь женским чарам, — фыркнул презрительно Фридрих. — Ветряные создания, достойные дщери Евы! Они чаруют безумца мимолетным мгновением наслаждения, мигом трепетной страсти и пылкого томления; искусно завлекают его в свои сети, сплетенные из коварства и притворной любви; вдоволь насыщаются нектаром жизни и бросают изнеможенного возлюбленного на произвол судьбы…“
„Пожалуй, я — нигилист“, — гордо подумал шкодливый кот, любивший покрасоваться и впечатлить, пусть даже никто этого не видел.
Фридрих прислушался к тихой беседе призраков и задумался: „В этом сказочном краю всё возможно, здесь нет пределов фантазии“, — поэтому он нисколько не удивился, когда признал в ночных гостях, потревоживших его покой, Алоизия Руппельфукса и Лошадь. Фридрих прокрался к столу, отведал блинов со сметаной, закусил красной икрой и притаился за стволом кипариса.
Алоизий был на удивление бледен и растерян. Его волосы слегка спутались, темный костюм помялся, а на ноге красовался полосатый ботинок с дырявой пяткой. Лошадь, как ни в чем не бывало, вязала белый носок. В медном свете луны она была невероятно красива: густая грива, шелковистые бока, роскошный хвост. Глаза Лошади, два черных граната, поблескивали в темноте и горели неудержимым огнем истины.
— Нет, судьбы не существует, — настаивал цинично Руппельфукс. — Какую чушь, Вы, сударыня, несете! Н-е в-е-р-ю. Не верю, право. Я всегда стремился к идеалам нравственности, никогда не просил помощи, не зависел от благосклонности меценатов, не надеялся на Всевышнего. Если бы существовал концепт предначертанной судьбы, то жизнь потерялала бы всякий смысл. Я придерживаюсь мнения представителей немецкой философии. Мне близок Иммануил Кант с его понятием свободной воли личности. Я сам решаю, какой оборот принимает моя судьба. Захочу — пойду по этой дороге, захочу — по той…
— Ты погоди, Алоизий, какой ты прыткий! Не спорь и не горячись. У тебя еще есть время во всем разобраться. Ты успеешь познать истину, понять, по какой дороге ты пошел… где плутал… к каким истокам прикоснулся… — Лошадь замолчала, подыскивая слова, — эти силы, Алоизий, не явные, не всяк способен к их созерцанию, — спокойно объясняла она. — Человеку кажется, что он одинок, что его нога ступает по краю пропасти, один шаг — и его поглотит бездна, завладеет мыслью, вздохом, пронзит своим холодом сердце и покроет душу вечным льдом; а в следующий момент вдруг расходятся тучи и путь становится ясней, воля — крепче.
— Гроза прошла, — ухмыльнулся недобро Руппельфукс. — Вы из кудесников, дражайшая?
Лошадь вздохнула, бросила в сторону скабрезного собеседника строгий взгляд и спокойно продолжила:
— Мы не всегда понимаем истинную причину происшествий. Скрытый смысл частенько остается недоступным уму, значительные аспекты ускользают взгляду, ничтожности становятся сверхценной идеей. Вот, к примеру, Фридрих…
Фридрих выглянул из-за дерева, недоверчиво покрутил головой и решил, что прятаться нет смысла: „Всё-то она знает, обо всем имеет свое мнение, какая пренеприятнейшая особа“. Он горделиво задрал хвост, покинул свое убежище и присоединился к дискуссии, усевшись на всякий случай подальше от Руппельфукса.
Руппельфукс покосился: „Только кота в этой абсурдной беседе не хватало“.
— Вот, к примеру, Фридрих — Лошадь кивнула в сторону любопытного кота, — вспомнил легенду о цикадах, рассудил по сути проблематику меланхолии и коварства, но впопыхах не заметил, что порой цикады являются еще и символом бессмертия, предвестниками потусторонней жизни…
Фридрих убедительно закивал, а Руппельфукс вконец рассердился и хотел возразить, как вдруг Лошадь заметила бледного юношу, облаченного в белые одеяния.
— Эх, опять я заболталась, а время торопится, время не стоит на месте. Вот и Эсраил с эликсиром забвения. Пора, Алоизий, пора!
И тут Фридрих проснулся…
Фридрих в волшебной стране
Алоизий слегка призадумался, когда увидел, что в его опочивальне мерцает свет: „Эх, старею, какой же я стал рассеянный, забыл погасить свет“. Он притих, ускорил шаг, и не замечая окружающей его красоты, поспешил домой.
Природа же возрождалась диковинными росписями весны. В гуще дубровника нестройным хороводом заводили свои песни птицы. Мелодия — немного грустная, немного меланхоличная, но полная радости и благодарности к жизни, — витала в прозрачном воздухе. Роса на листьях ландышей и алых лепестках мака переливалась самоцветами в лучах восходящего солнца. Долина, которая еще недавно была покрыта серым снегом, ожила и уподобилась гобелену, расшитому яркими цветами и зеленью травы.
Коллеги по работе и знакомые поразились бы изменениям, происшедшим с Алоизием в эту апрельскую ночь. Его глаза лихорадочно блестели; тонкие губы касалась едва заметная блаженная улыбка; мысли метались в голове и будоражили воображение. Даже грузное тело двигалось с не присущей заунывному издателю грацией. Он вбежал по скрипучей лестнице и, воровато удостоверившись, что соседи в столь ранний час за ним не наблюдают, проскользнул в затхлую темень коридора. В апартаменте было необычайно спокойно.
Алоизий прикрыл окно, задул лампаду и бросился на кровать, не скинув плаща. Такого с ним еще никогда не случалось. Утомленный ночными происшествиями Руппельфукс сомкнул веки и мгновенно забылся сном.
На кухне сладко посапывал Фридрих. Он все еще лежал, свернувшись пушистым клубком на студеном полу, но уже нисколько не боялся. Страх покинул его душу и затаился на чердаке, — среди вековой пыли и причудливых вещей, про которые давно позабыли их хозяева. Порой кот подергивал лапами и лениво шевелил хвостом. Ему грезились чародейские сны.
Если бы и заклинал Фридриха любопытный читатель поведать ему все красочные подробности этих снов, он не сумел бы: сновидения были неуловимыми. Фридрих сидел на радуге, устремив взгляд в лазурное небо. Был полдень; солнце стояло высоко и походило на кусок ветчины. Фридрих вздохнул и задумчиво опустил лапу в белоснежную невесомость облака, проплывающего мимо. Облако оказалось мокрым и жирным. Фридрих облизнулся и ощутил на языке бархатистый вкус сливок. Будь другой кот на его месте, он бы растерялся и очнулся ото сна, но Фридриха устрашить не так просто. Он вцепился когтями в легкое облако, всласть напился свежих сливок и, утерев мордочку лапой, окинул взором поляну, распростершуюся у подножия радуги.
„Какой чудный край“, — заметил шепотом Фридрих, ухватился за желтый бок радуги и, замурлыкав, скатился на землю. Перед глазами мелькали потрясающие картины: вдали виднелись холмы, покрытые сахарной ватой; между ягодными кустарниками сновали по делам мятные ящерки, а над колокольчиками с пыльцой из грушевого варенья летали полосатые пчелы и янтарные бабочки; реки были наполнены густой сметаной, а ручьи — парным молоком. На берегах стояли праздно украшенные столы. „Для кого весь этот пир? — не переставал удивляться Фридрих. — Ведь никого кроме меня здесь нет“.
Взгляд кота загорелся аппетитом при виде яств, которые невидимые жители этого чудного края приготовили для неожиданного гостя. Он с жадностью накинулся на рыбу с пряными специями и кедровыми орехами, на нежное мясо цыплят, грибной суп с тефтелями и теплый пшеничный каравай.
Плотно подкрепившись, Фридрих отполз к берегу, прислонился к стволу дерева, сложил лапы на округлившемся брюхе и впал в дрему.
Меж тем клонило к вечеру. На мягком мху неподалеку устроились два собеседника и оживленно пререкались. Фридрих отогнал назойливого комара и протер глаза. Призраки не исчезли.
Фридрих и Лошадь
„Ой, батюшки-светы, — пронеслась страшная мысль у него в голове и шерсть на спине стала дыбом. — Что же сегодня творится?“
Он спрятался за занавеску и три раза наспех перекрестился. „Белая горячка, никак белая горячка. Пятая стопка шнапса была лишней, я ведь чувствовал, чувствовал. Зачем я ее пил?“
— Не найдется огурчика, соколик? — раздался странный вопрос из ветвей осины.
Фридрих молчал, как мраморное изваяние — гордое и ледяное.
— Огурчика хорошо бы сейчас, солененького. Да ты не бойся, я тебя не обижу.
Кот набрался смелости и выглянул из-за занавески:
— А я и не боюсь. Что мне тебя бояться? — молвил он заносчиво и поглядел на лошадь, вязавшую белый шерстяной носок. — Экая невидаль — лошадь на осине.
— Ну, тогда принеси огурчик, мне больно солененького хочется.
— Я тебе что — благотворительная организация? — позволил себе дерзость Фридрих, постепенно успокаиваясь и размышляя: „А действительно, что страшного? Ну, лошадь, ну, сидит на суку. Кто сказал, что лошади запрещено сидеть на суку?“
— Соколик, прошу тебя, не груби пожилой благовоспитанной даме. Это неприлично, — строго отчитала Лошадь Фридриха.
Фридрих устыдился; он даже покраснел под густым мехом, но для сохранения собственного достоинства не подал и виду.
— Может, еще по стопочке на брудершафт выпьем? У меня шнапс имеется…
— Шнапс? Ты никак из франков?
— Вполне себе, — скромно потупил взгляд Фридрих.
— А рожа на персидскую похожа. Вон круглая какая.
— Ты на свою рожу погляди! — разозлился кот, обиженный в глубине души таким невежественным поведением лошади. — Тебя, между прочим, никто сюда не звал. Сама приперлась. — Он быстро успокоился и отправился за солеными огурцами и шнапсом: „А я еще закуски прихващу“.
Фридрих осторожно поставил снедь на поднос и приволок его к подоконнику.
— Где пировать будем? У тебя на осине или у меня в горнице?
Лошадь открыла рот, чтобы ответить, но Фридрих уже вылезал наружу и неловко тащил поднос к гостье.
— Ну, будем? — произнес он тост.
— Кто будет, а кто и не будет, — загадочно прошептала Лошадь.
Она оказалась интересным собеседником и пару часов пронеслись незаметно. Они беседовали о том и о сем: о безвозвратности времени, об эстетике римской культуры, в которой Лошадь подозрительно хорошо разбиралась, о суете бытности и праздности чуда.
Неожиданно Лошадь заторопилась.
— Ты приходи почаще, я тебя совсем не боюсь. Когда мы увидимся? — заинтересовался Фридрих.
— Вряд ли, мы еще раз увидимся, нам не разрешается вас часто навещать. Но ты заходи, соколик, заходи, не забывай. Нам очень скучно.
— Куда заходить?
— Да там я, — махнула неопределенно Лошадь, — там, за кладбищем, у речки свернешь налево, через мостик. Нужный поворот не пропустишь — сразу увидишь.
— Чего? За кладбищем? У речки? — Фридрих попятился. — По кладбищу я гулять боюсь, там — мертвые и нечисть.
Лошадь улыбнулась:
— А почем нас бояться, соколик? Мы смирные, никого не трогаем.
Часы в коридоре забили полночь.
Фридрих перепугался глухого гула маятника, перевернул с грохотом поднос и влетел в горницу; закрыл створки окна и задернул занавески. Его сердце стучало перепуганной птахой в кончике хвоста, а душа покинула объятое страхом тело и наблюдала, как Лошадь спускается с дерева и выходит на дорогу. Пушистой бесформенной массой кот спустился по холодной стене на пол и, свернувшись клубком, притаился, боялся и вздохнуть.
А с улицы еще долго доносился звонким эхом цокот лошадиных копыт.
Возлюби ближнего своего
Остальное имущество составляли сервант с витриной, небольшой шкаф, в котором Алоизий хранил крупу, да старый холодильник. Ночами в нем страшно громыхало, а иногда размораживалась морозилка, и тогда вода заливала зеленый пол. Воду Фридрих не любил. Он боялся микробов и прочей нечисти.
Фридрих приоткрыл холодильник и зажмурился от яркого света. Некоторое время он стоял неподвижно и наслаждался отрезвляющей прохладой. „Пить буду реже“, — решил он и принялся уверенно обыскивать полки на предмет съестного. Фридрих был гурманом, но выбирать особо не приходилось. Он выловил из кастрюли с борщом кусок говядины и принялся его жадно поглощать.
— Дай виноградину, Толстый.
Пискливый голос мыши раздражал Фридриха, и порой он всерьез собирался поймать ее и, возможно, даже попробовать на вкус, но сила воли каждый раз побеждала.
— Перебьешься без виноградины, — буркнул он в ответ.
— Не будь жмотом. Малым нужны витамины. Дай виноградину, Толстый.
— Не дам, мне тоже нужны витамины. Устраивайся на работу, Гертруда.
Фридрих аппетитно чавкал и одновременно вылавливал из баночки оливки, начиненные миндалем.
— Тебе и оливок дать? Для полноты картины… — добавил он и залился довольным смехом, поражаясь собственному остроумию.
— Оливок не надо. К оливкам я не привыкла. Дай виноградину, а то хуже будет.
Фридрих высунул голову из холодильника и посмотрел на пол. Мышь выглядела довольно таки уверенной и была готова к долгим дискуссиям, он это сразу заметил, он вообще был очень наблюдательным.
— Эх, что ж я такой сердобольный… — Размышлял он про себя, разглядывая серую соседку, сердито сверкающую глазами-бусинками. Он достал гроздь красного винограда и протянул его просительнице. — Чеши отсюда, отжую, предупреждаю последний раз.
Мышь прыснула в ответ, схватила подарок и засеменила домой.
— Спасибо, Толстый. — Раздалось через некоторое время из недр уютной мышиной норки.
Фридрих махнул лапой и невнятно промямлил пару слов. Его рот был занят шоколадным тортом. Он осторожно вылез из холодильника, закрыл дверцу и направился к окну.
Фридрих и Гертруда
В апартаменте Алоизия Руппельфукса играла громкая музыка. Со стороны могло показаться, что обычно угрюмый житель этого странного дома празднует радостное событие, но такой вывод ошибочен. Господин Руппельфукс ни о чем не подозревал.
На старой кровати, с бокалом коктейля в одной лапе и сборником стихотворений хозяина в другой, прыгал Фридрих, привередливый кот Руппельфукса, и хохотал, порой даже истерически повизгивал: „Ой, не могу… Ой, батюшки, стыд-то какой… Мать честная, да Вы еще тот юморист, сударь!“ — и снова погружался в чтение.
Из норки возле дивана выглянула мышь и с укором поглядела на соседа. „Опять напился окаянный“, — процедила она сквозь зубы и устремилась к добыче. Мышь бросила вороватый взгляд в сторону развалившегося на кровати кота и привычным жестом вытащила кусочек сыра. Ржавый механизм мышеловки сработал поздно и поймал лишь пустоту. Фридрих зашевелился.
— Гертруда, встану — хвост оторву, — пригрозил он лениво. — Или ухо отгрызу. Объясню тебе, так сказать, наглядно, кто стоит на верхушке эволюционной лестницы.
— Не смеши тараканов, — огрызнулась мышь и деловито потащила за собой ужин.
— А вот и встану… полежу маленько и встану… Стыда у тебя нет, Гертруда, совсем обнаглела! — значительно произнес он, вульгарно икнул и принялся изучать узоры трещин на потемневших стенах.
— Не надорвись, Рыжий, — протянула лукаво мышь и скрылась в норке, откуда донесся ее звонкий смех.
Фридрих обиженно засопел, повернулся на левый бок и сполз с кровати. Голова слегка кружилась, а живот сводило от голода. Кот почесал пятку и поковылял на первый этаж.
„Сокращу-ка я путь, — здраво пораскинул он мозгами и полез по привычке на перила. — Почти что американские горки…“
Американских горок Фридрих никогда не видел, но представлял их себе именно такими: высокими, опасными, с крутыми поворотами. „…и лакированными“, — подумалось почему-то, но подумалось поздно. Когти Фридриха заскользили по гладкому дереву, не находя опоры. Если бы Алоизий застал своего кота в полете, то несомненно удивился бы, но он блистал своим отсутствием.
Владелец издательского дома был необычайно возбужден в этот вечер: долго мылся в душе, напевая мотивы любимых песен; перемерил всю одежду и начистил свои парадные туфли. Он спешил на встречу с таинственной обольстительницей, которая прислала ему послание, полное чувственного пыла. Послание сулило наслаждений, а огрубевшему сердцу Алоизия очень хотелось женской ласки и тепла. Он поборол сомнения, купил букет красных роз и отправился на свидание, наивно доверяя любимому животному.
Мимо трюмо в коридоре Фридрих пролетел военным истребителем. „Приземлиться бы не мешало“, — в который раз находчиво рассудил он и на лету вцепился когтями в край стоящего у окна комода. Где-то там, наверху, что-то подозрительно затрещало; ветхая кружевная скатерть поддалась весу кота, и он плашмя плюхнулся на коврик.
„Завяжу, ей-богу, завяжу“, — поклялся он, неуклюже поднимаясь с пола, и не заметил стеклянной вазы, падающей вниз с прочими безделушками, которые хранились на комоде. От неожиданности Фридрих вздрогнул, печально оглядел место происшествия и замел осколки под лестницу. „Старье… китч… так даже лучше. Места больше, пыли меньше“.
Он успокоил себя и, пошатываясь, поплелся на кухню.
Татьяна Касталион
Вторник — унылый день, а впереди еще целая неделя. Работать не хотелось совсем. Наступала весна, весна с душистым воздухом, лазурным небом, распускающейся листвой деревьев и прохладным вечерним дождем. По утрам мороз все еще покрывал лужи тонким слоем льда, но к полудню выходило солнце и согревало все своим теплом. На березе под окном устроились два белогрудых голубя и тихо ворковали. „Интересно, а можно ли с голубями…“ — подумала Татьяна, но быстро отсеяла эту идею. С голубями не так отрадно, другое дело — пингвины. Есть в этом времяпровождении что-то томное, аристократическое.
Татьяна была и впрямь аристократкой. Урожденная княжна Касталион из старинного франкского рода. Иногда Татьяна даже скучала по былым временам, свидетельницей которых она была лишь по красочным рассказам своей бабушки, годами умудренной княгини Александры, да по старым, поблекшим фотографиям из семейных альбомов. „От бала я сейчас, пожалуй, не отказалась бы“, — лениво подумала Татьяна и вернулась к столу. Ее ждали два романа и груда присланных дилетантами рукописей. Работать все еще не хотелось.
Издательский дом „Руппельфукс“ располагался на Липовой аллее в том же здании, что и муниципалитет. Бюро были уютные, а вид на город и вырисовывающийся вдали горный хребет ошеломлял. Татьяна взяла в руки карандаш и принялась рассеянно редактировать очередную главу произведения, когда раздался звонок телефона.
— Касталион, издательство „Руппельфукс“, — сказала она привычно, отбросив со лба непослушную прядь волос. Звонил Алоизий Руппельфукс, владелец издательского дома.
Господин Руппельфукс был строгим, но справедливым начальником. Он никогда не делал своим подчиненным поблажки, никого не принимал на работу по знакомству и являлся персоной высоких моральных качеств. Он был невысокого роста, немного полноватым и лысым, чем вызывал у особ прекрасного пола насмешливые улыбки. Романов на рабочем месте Руппельфукс из принципа никогда не заводил, а так хотелось, так хотелось. Он жил в старом доме на окраине Майдорфа в маленьком апартаменте и писал денно и нощно стихи. Иногда он читал их вслух своему черному коту Фридриху, но животное не понимало всей глубины боли и одиночества хозяина. „Какой же ты осел“, — невесело констатировал Руппельфукс и выгонял кота из комнаты. Затем укладывался на старую скрипучую кровать и долго думал о неблагодарности бытия.
На вопросы шефа Татьяна отвечала кратко:
— Нет, господин Руппельфукс, рукопись еще не получила.
— Да, я понимаю, что время подгоняет.
— Хорошо, господин Руппельфукс, я непременно все узнаю.
— Да, прям сейчас. До свидания.
Быстро закончив назойливый разговор, Татьяна задумалась. Время и правда — подгоняло.
Тильда и Уго
Громкий шум голосов прихожан католической общины, собирающихся на мессу в старую церковку и радостное чириканье птиц, не мешали здоровому сну ангела. Повернувшись набок, Тильда пробормотала сквозь сон: „Аллилуйя!“ — и продолжила исполнение своей звучной песни, купаясь в тусклом свете, проникающем через окно в убогое жилище некогда гордого посланника Всевышнего.
Весна вселилась в провинциальный город Майдорф, прогнала хмурость зимы и растопила в горах грязный снег. Цветущие деревья персиков, миндаля и яблонь беспокоил шаловливый ветер. Он нежился в лепестках цветов и разносил по округе душистые запахи, радуя проснувшихся после холодов насекомых. На грядках спели первые ягоды клубники, привлекая взгляды резвящихся детей. На заборе древней церкви сидел соседский кот Фридрих и звучно орал песни, пытаясь поразить своим талантом известную только ему даму сердца.
Из кухни раздавалось журчание стекающей воды, громкие звуки падающей на пол посуды и тихие возгласы недовольства. Уго готовил обед. Резкий запах лука распространялся по всей кухне и, попадая в глаза архангела, заставлял его в который раз зажмуриться. Размешав французский суп, Уго бросил беспокойный взгляд в сторону будильника. Он налил в кувшин ледяной воды и отправился в соседнюю комнату, где он злобно сдернул с окна ветхую занавеску, присел возле храпящей Тильды и начал трясти ее за плечо, тщетно пытаясь разбудить. Тильда спала богатырским сном.
Уго прищурил левый глаз, довольно пропел: „Я тебя пре-дуп-реж-дал…“ — и вылил с видимым удовольствием все содержимое кувшина на безмятежно спящего мятежного ангела. От неожиданности Тильда вскрикнула, вскочила и бросилась защищаться, но быстро оставила свои намерения, когда узнала знакомый знакомый силуэт Уго.
Тильда в тот же миг уловила аромат лукового супа, который она так обожала, сладко потянулась и дала себе зарок, что выждет подходящий момент и непременно припомнит Уго этот день. Убедившись, что полдень уже прошел, Тильда умылась, натянула на свое растолстевшее тело некогда белоснежную тунику и резво отправилась обедать.
Белым по белому
Снаружи этот неприметный дом выглядит совершенно незатейливо, — бежевые стены, классические линии фасада, арочные окна, покатая черепичная крыша и запущенный палисадник с белыми амариллисами, розами и резедой. Раньше весь первый этаж занимало реставрационное ателье семейства Сальери, но прошло вот уже семнадцать лет с того дня, как дом опустел.
Коли верить людской молве, то на доме лежит проклятие.
А началось все с Гаэтана.
***
Гаэтан Сальери, знойный мужчина лет тридцати с волосами цвета вороньего крыла, выразительными карими глазами и строгими чертами лица, появился в городе Майдорф внезапно. Одним прохладным мартовским утром он просто стоял перед воротами городской цитадели с саквояжем в одной и помятым свертком в другой руке.
Внимательно осмотрев обветшавшую крепость, Гаэтан спросил у торопящихся на рыбный рынок торговок дорогу к ратуше и не спеша пошел вниз по Липовой аллее, на которой в здании библиотеки располагался местный муниципалитет во главе с бургомистром Антонио Конти, пожилым отставным полковником со слегка одутловатым лицом, красным, похожим на пятачок носом, круглым животом и рыжими волосами, которые он с наивной тщательностью зачесывал на лысину.
Честно сказать, бургомистр из полковника был никудышный: его никто не боялся, и даже застенчивые дворники в оранжевых ботинках надменно поглядывали на него, выстраиваясь затейливыми колоннами для очередной демонстрации своего недовольства правительством на площади перед ратушей. Горожане часто забывали о тривиальном. Они не подавали заявления на продление паспортов, не принимали вовремя гражданства, уезжали в гости без визы, не давали новорожденным имена, из-за чего они часто терялись в детском саду. Попросту говоря: горожане всячески создавали себе и бургомистру лишние проблемы. Но Конти никогда не унывал и не ругался; он обладал веселым нравом и поэтому все подчиненные относились к нему с пренебрежительным благожелательством. Они верили его пустым обещаниям и один раз в четыре года исправно избирали главой муниципалитета.
Долгое время Гаэтан вел с бургомистром доверительный разговор, околдовывал его комплиментами и шутил. Он вышел на крыльцо муниципалитета перед самым закрытием, хищно улыбнулся невидимому недоброжелателю и походкой довольного человека направился в пансион „У Мадам Дебюсси“, который ему рекомендовала пышнотелая секретарша в сером платье с потертыми кружевами на воротничке, сидевшая за просторным столом в холле ратуши, казалось, с одной единственной целью — она недовольно приветствовала посетителей и капризно давала им понять, что воспринимает их появление как угрозу собственному лодырничеству.
Вечером за ужином бургомистр, жадно поедая артишоки с аппетитными соусами, суп-крем из шампиньонов и закусывая трапезу эклерами с вишневой начинкой, поведал своей любопытной супруге о сумасбродном посетителе.
— А знаешь ли, свет мой Фиффи, сегодня на мою долю выдалось необыкновенное происшествие. После обеденного перерыва я вернулся в библиотеку, раскурил сигару. «Вот сейчас, — думаю, — отдохну пару часов, вздремну, почитаю газету, узнаю все городские новости“, — как вдруг раздался стук в дверь. Я решил, что это синьорина Каплан. Она последнее время постоянно жалуется, что на жизнь не хватает денег, грозится уйти и требует добавки к жалованию.
— Нынче всем не хватает на жизнь денег, — встряла супруга бургомистра. — Не разменивайся на детали, Антонио, рассказывай, что произошло?
— Так вот, — продолжил неторопливо бургомистр, — я сразу решил пресечь попытки синьорины Каплан выпросить у меня лишний червонец, встал из-за стола и строго отчеканил: „Синьорина Каплан, денег нету, нету и не будет. Выкиньте эту чепуху из головы. Я устал от Ваших жалоб“. Тут дверь открывается и заходит моложавый незнакомец. Одет модно, не по-местному: костюм дивного пошива, брюки со стрелками. Да и говорит зело чудно по-столичному, последний слог с тщательным присвистом выговаривает. Точь в точь как поляк Симирицкий, который приезжал к жене бакалейщика, помнишь? «Я, — уведомляет он меня без обиняков, — возьмусь отреставрировать вашу цитадель. К этому делу я привычный, опыт какой никакой имеется. Цитадель у вас древняя, видно, что она выстояла ни одно сражение, стены разваливаются, совсем ветхие, башня покосилась, шпили все ржавые, двери в петлях болтаются. Я не требую высокого жалования, у меня к реставрации душа лежит».
Синьора Конти порывисто прижала к груди руки, задержала дыхание. В провинциальном Майдорфе редко случались дух захватывающие события, а о моложавых франтах в этих сонных краях и подавно никто не слышал.
— Франциска-то наша на выданье, — прошептала она едва слышно, но Франциска, дородная белобрысая барышня лет двадцати восьми, с прозрачными серыми глазами, невидимой ниточкой бровей, вздернутым носом и бледными тонкими губами, все же услышала, вся зарделась и захихикала.
— Ну, маменька, прошу Вас…
— Что „маменька, прошу Вас“? Я же о твоем будущем переживаю. Вот умрем с отцом, одна останешься и позаботиться о тебе, моя кровиночка, будет некому.
— Да погоди ты умирать, — прервал ее несколько грубовато бургомистр. — Не разводи драматизм там, где его нет и ни пристало быть!
— Папенька, Вы не отвлекайтесь, рассказывайте про незнакомца, — поддакнула засидевшаяся в девках невеста и вновь зарделась.
— Не стану долго мусолить: я дал ему слово, что небольшое жалованье назначу, что с жильем подсоблю. Пусть работает, авось не обманет. Будет в городе ценный человек.
За тем ужин был закончен и достопочтенная семья Конти отправилась на ночлег; каждый со своими думами.
***
Гаэтан в городе и впрямь прижился. Он обосновался в небольшом доме, том самом, что на улице Цветущих Каштанов, завел среди горожан приятелей, щедрых доброжелателей и случайных знакомых. По воскресеньям его частенько заставали в церкви, благоговейно склонивши пред алтарем голову. Старый священник-сицилиец, патер Джиовинаццо, относился к новому прихожанину поначалу с подозрением, которое однако сменилось искренней симпатией сразу после того, как Гаэтан построил святому отцу просторный дом с гостиной и огромными окнами на все стороны света.
По весне, когда природа проснулась, деревья зазеленели, а фруктовый сад за церковью покрылся белыми цветами, зазвенели колокола. Бургомистр справлял свадьбу своей единственной дочери. Разряженная в воздушное белое платье невеста без устали улыбалась и хватала жениха за рукав сюртука, чтобы удостовериться, что неожиданное счастье ей не пригрезилось. Довольная синьора Конти, приодевшаяся в свой лучший наряд, тайком вытирала слезы и с умилением глядела на пару. „Выдали дочку замуж. Вот родятся внуки“, — думала она втихомолку и поправляла фату невесты для фотографической карточки. Чтобы все было безукоризненно.
За свадьбой последовали будни, время пролетело быстро в любви да согласии и спустя полтора года Франческа разродилась девочкой с выразительными карими глазами, курчавыми волосами цвета вороньего крыла и круглым личиком с ямочкой на подбородке.
— Красавица! Вылитая мать, — всхлипнула новоиспеченная бабушка и уложила внучку в колыбельку. Счастью ее не было предела.
***
Исчез Гаэтан так же внезапно, как и появился.
Он просто не вернулся домой.
Опечаленный тесть объявил розыски. Полиция с собаками, соседи и друзья Гаэтана, доброжелатели с факелами искали его в городе, в заброшенных районах, куда еще никогда не ступала нога добропорядочного семьянина, в березовой роще на окраине, даже в одиноком омуте с темной водой. Все без результата.
Год спустя Франциска потеряла надежду. Взгляд ее глаз потускнел, она срезала длинную косу, раздала всю одежду неимущим, надела траурное платье, натянула на ноги грубые чулки и замкнулась в одиночестве, перестала покидать дом. И только раз в году она наряжалась в свое свадебное платье, убирала волосы и приводила в порядок лицо. По утру она усаживалась на согретое весенним солнцем крыльцо и сидела неподвижно до самого заката, задумчиво уставившись в даль. Когда на горизонте вдруг появлялся мужской силуэт, Франциска оживала, вскакивала, но, разочаровавшись, горько вздыхала. Вечером, поникнув духом, она заходила домой и обрывала листок в календаре: 30 апреля — день, когда пропал Гаэтан.
„Франциска сошла с ума!“ — шептались непоседливые мальчишки, но не смели выговорить безжалостный приговор вслух — боялись, но и жалели овдовевшую некрасивую дочь бургомистра.
Вскоре пропала и Франциска. „Утопилась, — утверждали мудрые старухи. — С тоски руки на себя наложила, не захотела жить покинутой супругой. Никак без колдовства не обошлось“, — и косились в сторону омута, незаметно кивали головами.
II
Мария, дочь Гаэтан, тем временем подрастала.
— Солнце мое, Мария, — обратится к ней, бывало, бургомистр, положив библию на край стола и тяжело поднимаясь со стула. — Пошла бы ты на улицу. Погляди, какие стоят погоды. Прозрачный воздух звенит в ушах. Погляди, какие изумительные цветут каштаны. Порезвилась бы с подругами, нарядила бы своих кукол, бегала на перегонки, играла в прятки. Зачем угрюмой дома со стариками сидеть? Детство, Мария, быстро пролетит — не заметишь.
Мария лишь насуплено смотрела на деда и молчала, поглаживая угрюмого черного кота за ухом.
***
Больше всего на свете она любила рисовать. Восковыми карандашами на пастельной бумаге, густой гуашью на шероховатом ватмане, акварелью на цветном картоне, акриловыми красками на грунтованных полотнах. В руках Марии оживали кисточки и карандаши летали над светлым пространством, создавая невиданные миры.
Живописные государства, которые парили высоко над землей в лазурном небе, удерживаемые белогрудыми птицами и крылатыми драконами с чешуйчатыми хвостами; города на дне морей, где царил Посейдон и люди ходили вверх ногами, а вместо лиц у них были рыбьи головы — длинноватые и плоские, узкие и круглые, как колесо; сказочные леса, где никогда не восходило солнце и дикие звери жили в темноте без радости, тепла и света.
Иногда Мария рисовала пейзажи: горные луга, позолоченные шариками одуванчиков, с пестрыми бабочками и стрекозами, порхающими над цветами. На лугах паслись стада коров, охраняемые важными собаками, а под зеленым кустом возле ручья спал пастух, сдвинув свою помятую кепку на лоб; океаны с бушующими водами и свирепыми волнами, разбивающимися о крутые скалы. Иногда ей удавались удивительной красоты и проникновенности портреты: с полотен, как живые, глядели юные барышни, возвращающиеся с шумного балла, влюбленные семинаристки со строгими прическами и волнующим огоньком влюбленности в глазах, кокетливые любовницы, спешащие с первым лучиком восхода домой к пожилому супругу, увлеченные забавами дети и задумчивые взрослые.
Мария рисовала вдохновленно и с упоением. Зарождающие чувства и проходящие невзгоды, робкие прикосновения ветра и благодатную влагу дождей, холод метелей и нежность возвращающихся из далеких краев птиц, трепетность летней ночи и багровую красоту зари.
Белым по белому.
Über Erzengel & Linde 