„Ой, батюшки-светы, — пронеслась страшная мысль у него в голове и шерсть на спине стала дыбом. — Что же сегодня творится?“
Он спрятался за занавеску и три раза наспех перекрестился. „Белая горячка, никак белая горячка. Пятая стопка шнапса была лишней, я ведь чувствовал, чувствовал. Зачем я ее пил?“
— Не найдется огурчика, соколик? — раздался странный вопрос из ветвей осины.
Фридрих молчал, как мраморное изваяние — гордое и ледяное.
— Огурчика хорошо бы сейчас, солененького. Да ты не бойся, я тебя не обижу.
Кот набрался смелости и выглянул из-за занавески:
— А я и не боюсь. Что мне тебя бояться? — молвил он заносчиво и поглядел на лошадь, вязавшую белый шерстяной носок. — Экая невидаль — лошадь на осине.
— Ну, тогда принеси огурчик, мне больно солененького хочется.
— Я тебе что — благотворительная организация? — позволил себе дерзость Фридрих, постепенно успокаиваясь и размышляя: „А действительно, что страшного? Ну, лошадь, ну, сидит на суку. Кто сказал, что лошади запрещено сидеть на суку?“
— Соколик, прошу тебя, не груби пожилой благовоспитанной даме. Это неприлично, — строго отчитала Лошадь Фридриха.
Фридрих устыдился; он даже покраснел под густым мехом, но для сохранения собственного достоинства не подал и виду.
— Может, еще по стопочке на брудершафт выпьем? У меня шнапс имеется…
— Шнапс? Ты никак из франков?
— Вполне себе, — скромно потупил взгляд Фридрих.
— А рожа на персидскую похожа. Вон круглая какая.
— Ты на свою рожу погляди! — разозлился кот, обиженный в глубине души таким невежественным поведением лошади. — Тебя, между прочим, никто сюда не звал. Сама приперлась. — Он быстро успокоился и отправился за солеными огурцами и шнапсом: „А я еще закуски прихващу“.
Фридрих осторожно поставил снедь на поднос и приволок его к подоконнику.
— Где пировать будем? У тебя на осине или у меня в горнице?
Лошадь открыла рот, чтобы ответить, но Фридрих уже вылезал наружу и неловко тащил поднос к гостье.
— Ну, будем? — произнес он тост.
— Кто будет, а кто и не будет, — загадочно прошептала Лошадь.
Она оказалась интересным собеседником и пару часов пронеслись незаметно. Они беседовали о том и о сем: о безвозвратности времени, об эстетике римской культуры, в которой Лошадь подозрительно хорошо разбиралась, о суете бытности и праздности чуда.
Неожиданно Лошадь заторопилась.
— Ты приходи почаще, я тебя совсем не боюсь. Когда мы увидимся? — заинтересовался Фридрих.
— Вряд ли, мы еще раз увидимся, нам не разрешается вас часто навещать. Но ты заходи, соколик, заходи, не забывай. Нам очень скучно.
— Куда заходить?
— Да там я, — махнула неопределенно Лошадь, — там, за кладбищем, у речки свернешь налево, через мостик. Нужный поворот не пропустишь — сразу увидишь.
— Чего? За кладбищем? У речки? — Фридрих попятился. — По кладбищу я гулять боюсь, там — мертвые и нечисть.
Лошадь улыбнулась:
— А почем нас бояться, соколик? Мы смирные, никого не трогаем.
Часы в коридоре забили полночь.
Фридрих перепугался глухого гула маятника, перевернул с грохотом поднос и влетел в горницу; закрыл створки окна и задернул занавески. Его сердце стучало перепуганной птахой в кончике хвоста, а душа покинула объятое страхом тело и наблюдала, как Лошадь спускается с дерева и выходит на дорогу. Пушистой бесформенной массой кот спустился по холодной стене на пол и, свернувшись клубком, притаился, боялся и вздохнуть.
А с улицы еще долго доносился звонким эхом цокот лошадиных копыт.
Cats & Amana
Ну, куда же он пропал? Ну, где же он, дивный красный холодильник, на дверце которого так удобно висеть, беззаботно покачиваться в лучах осеннего солнца; где же прохладная дверца, которая благодушно поддавалась весу упитанного кота, дверца, которая открывалась навстречу жаждущему взгляду и являла свои несметные сокровища; где же ручка, такая эргономичная, гладкая, родная?
Прощай тунец, мы тебя никогда не забудем. Прощайте погрызенные дыни и груши. Прощайте баночки с оливками, вы так элегантно падали на пол — и разбивались, и разливался по керамическим плиткам маринад, и разбегались круглобокие оливки. Прощай занятная игра в Aспен, отныне мы не сможем напустить в дом холоду.
Коты нюхали новый холодильник, надменно поблескивающий стальным боком, вставали на задние лапы, пробовали дверцу на вкус, водили хороводы и исполняли танцы сибирских шаманов.
Вечером катастрофа достигла своего апогея. Горестно всхлипывая и проливая опаловые слезы, меня потащила на кухню синеглазая эльфа Эден: «Мама, мама, Китти повесила себя за лапку на штору!» Спасла повесившую себя за лапку на штору Китти. Пресекла дальнейшие попытки самоповешения лакомыми подушечками с куриной начинкой, откормила кошачьей мятой, отпоила валерьянкой.
Федора Иннокентьевича сегодня еще не видела. Наверное, лежит в обмороке в бункере [за диваном].
