Фридрих и Лошадь

НА УЛИЦЕ БЫЛА НОЧЬ. На окраине Майдорфа еще горели тусклым светом фонари. Мир погрузился в сладкий сон. Фридрих отодвинул ситцевую занавеску с пестрым, цветочным узором и выглянул наружу. На лавочке возле подъезда сидела парочка влюбленных и нашептывала друг другу нежные слова, потом парень обнял девушку с русой косой за талию и разговор прекратился совсем. „Развратники“, — хотел осуждающе крикнуть Фридрих, но потом передумал — лень. Еда приятно грела живот и разливалась теплом по всему кошачьему телу. Он уже хотел отойти от окна и отправиться на покой, когда в ветвях зашевелилось нечто неповоротливое. Фридрих притаился и начал вглядываться в тени.

„Ой, батюшки-светы, — пронеслась страшная мысль у него в голове и шерсть на спине стала дыбом. — Что же сегодня творится?“

Он спрятался за занавеску и три раза наспех перекрестился. „Белая горячка, никак белая горячка. Пятая стопка шнапса была лишней, я ведь чувствовал, чувствовал. Зачем я ее пил?“

— Не найдется огурчика, соколик? — раздался странный вопрос из ветвей осины.

Фридрих молчал, как мраморное изваяние — гордое и ледяное.

— Огурчика хорошо бы сейчас, солененького. Да ты не бойся, я тебя не обижу.

Кот набрался смелости и выглянул из-за занавески:

— А я и не боюсь. Что мне тебя бояться? — молвил он заносчиво и поглядел на лошадь, вязавшую белый шерстяной носок. — Экая невидаль — лошадь на осине.

— Ну, тогда принеси огурчик, мне больно солененького хочется.

— Я тебе что — благотворительная организация? — позволил себе дерзость Фридрих, постепенно успокаиваясь и размышляя: „А действительно, что страшного? Ну, лошадь, ну, сидит на суку. Кто сказал, что лошади запрещено сидеть на суку?“

— Соколик, прошу тебя, не груби пожилой благовоспитанной даме. Это неприлично, — строго отчитала Лошадь Фридриха.

Фридрих устыдился; он даже покраснел под густым мехом, но для сохранения собственного достоинства не подал и виду.

— Может, еще по стопочке на брудершафт выпьем? У меня шнапс имеется…

— Шнапс? Ты никак из франков?

— Вполне себе, — скромно потупил взгляд Фридрих.

— А рожа на персидскую похожа. Вон круглая какая.

— Ты на свою рожу погляди! — разозлился кот, обиженный в глубине души таким невежественным поведением лошади. — Тебя, между прочим, никто сюда не звал. Сама приперлась. — Он быстро успокоился и отправился за солеными огурцами и шнапсом: „А я еще закуски прихващу“.

Фридрих осторожно поставил снедь на поднос и приволок его к подоконнику.

— Где пировать будем? У тебя на осине или у меня в горнице?

Лошадь открыла рот, чтобы ответить, но Фридрих уже вылезал наружу и неловко тащил поднос к гостье.

— Ну, будем? — произнес он тост.

— Кто будет, а кто и не будет, — загадочно прошептала Лошадь.

Она оказалась интересным собеседником и пару часов пронеслись незаметно. Они беседовали о том и о сем: о безвозвратности времени, об эстетике римской культуры, в которой Лошадь подозрительно хорошо разбиралась, о суете бытности и праздности чуда.

Неожиданно Лошадь заторопилась.

— Ты приходи почаще, я тебя совсем не боюсь. Когда мы увидимся? — заинтересовался Фридрих.

— Вряд ли, мы еще раз увидимся, нам не разрешается вас часто навещать. Но ты заходи, соколик, заходи, не забывай. Нам очень скучно.

— Куда заходить?

— Да там я, — махнула неопределенно Лошадь, — там, за кладбищем, у речки свернешь налево, через мостик. Нужный поворот не пропустишь — сразу увидишь.

— Чего? За кладбищем? У речки? — Фридрих попятился. — По кладбищу я гулять боюсь, там — мертвые и нечисть.

Лошадь улыбнулась:

— А почем нас бояться, соколик? Мы смирные, никого не трогаем.

Часы в коридоре забили полночь.

Фридрих перепугался глухого гула маятника, перевернул с грохотом поднос и влетел в горницу; закрыл створки окна и задернул занавески. Его сердце стучало перепуганной птахой в кончике хвоста, а душа покинула объятое страхом тело и наблюдала, как Лошадь спускается с дерева и выходит на дорогу. Пушистой бесформенной массой кот спустился по холодной стене на пол и, свернувшись клубком, притаился, боялся и вздохнуть.

А с улицы еще долго доносился звонким эхом цокот лошадиных копыт.

Cats & Amana

У НАС — НОВЫЙ ХОЛОДИЛЬНИК, у котов — Великое горе.

Ну, куда же он пропал? Ну, где же он, дивный красный холодильник, на дверце которого так удобно висеть, беззаботно покачиваться в лучах осеннего солнца; где же прохладная дверца, которая благодушно поддавалась весу упитанного кота, дверца, которая открывалась навстречу жаждущему взгляду и являла свои несметные сокровища; где же ручка, такая эргономичная, гладкая, родная?

Прощай тунец, мы тебя никогда не забудем. Прощайте погрызенные дыни и груши. Прощайте баночки с оливками, вы так элегантно падали на пол — и разбивались, и разливался по керамическим плиткам маринад, и разбегались круглобокие оливки. Прощай занятная игра в Aспен, отныне мы не сможем напустить в дом холоду.

Коты нюхали новый холодильник, надменно поблескивающий стальным боком, вставали на задние лапы, пробовали дверцу на вкус, водили хороводы и исполняли танцы сибирских шаманов.

Вечером катастрофа достигла своего апогея. Горестно всхлипывая и проливая опаловые слезы, меня потащила на кухню синеглазая эльфа Эден: «Мама, мама, Китти повесила себя за лапку на штору!» Спасла повесившую себя за лапку на штору Китти. Пресекла дальнейшие попытки самоповешения лакомыми подушечками с куриной начинкой, откормила кошачьей мятой, отпоила валерьянкой.

Федора Иннокентьевича сегодня еще не видела. Наверное, лежит в обмороке в бункере [за диваном].